На Приморской улице, в угольном складе, звонко лаяла дворняжка, и мерещилось, что лают не здесь, в порту, а там, далеко, за брекватером, что там – город, улицы, дома.
Вдоль эстакады, как вор, медленно крался одинокий локомотив, пуская вверх облака серебристого, пушистого пара…
– Постой! – хлопнул себя с размаху по лбу Сенька. – А я совсем забыл про Сименс-институт! Самое главное!.. Идем!
Он взял Лизу снова за руку и повел по хорошо вымощенной улице за таможней.
Возле одного домика он остановился и сказал:
– Вот!
Домик этот был двухэтажный, деревянный, с острой треугольной крышей и по бокам опушен зеленью. Из четырех окон и стеклянных дверей струилась на террасу масса свету.
Над домиком белела вывеска с надписью по-английски: «Seamen's britisch institute» – Британский морской институт.
Назначение его было отвлекать английских seilоr'ов – матросов, прибывающих в порт, от всяких «Old main top» и «Old Cardiff castle» – таверн, где они пропивали в обществе всяких мисс Фанни и мисс Лилли все свои деньги, даже фуфайки, и устроители его, местные английские крезы – экспортеры и пароходовладельцы, сделали все для привлечения к себе матросов. Они превратили его в настоящую тихую пристань, где душа матросов, мотавшихся несколько месяцев по всем морям и океанам, обретала покой и отдых.
Матросы находили здесь приветливый камелек, письма, адресованные на их имя, от родных или невесты, газеты, бильярд, их угощали музыкой на фисгармонии, пением, туманными картинами и душеспасительной проповедью на тему о вреде пьянства и курения табаку.
Сенька помог Лизе взобраться на террасу, и они прильнули к окну.
Сегодня, по случаю праздника, было много народу. Перед небольшой эстрадой, в зале, в нескольких рядах и в разных позах на стульях сидели матросы, кочегары, повара и офицеры и слушали проповедь. На кафедре стоял заезжий миссионер.
Большинство публики состояло из негров, креолов, мулатов и индусов, и черные и коричневые лица их резко выделялись среди остальных.
– Ух, какой черный! – проговорила Лиза, указывая на сидевшего близко у окна негра.
Он дремал. Круглая шляпа его сползла ему на нос; левая рука соскользнула вдоль плетеного стула, и весь он осунулся, точно собираясь съехать на пол.
Прежде чем послушать проповедь, он, очевидно, хватил изрядную дозу джину или абсенту за таможней.
Сосед его, толстый норвежец, в круглом вязаном синем берете, с кирпичным лицом, широким разрезом рта, как у акулы, и бородой, висящей клочьями вокруг воловьей шеи, – типичный морской волк, напрасно дергал его за рукав.
– Я боюсь, – прошептала Лиза, прижимаясь к Сеньке.
– Дурочка! – засмеялся он.
Миссионер окончил свою проповедь, и его сменил юнга. Он подсел к роялю и заиграл английский вальс «Deisy».
Он потом заиграл британский гимн «God save the Queen», и весь институт подхватил его.
Лиза зевнула.
– Хочешь спать? – спросил Сеня.
– Да!
– Идем!
Он повел ее теперь на середину набережной к кучке клепок, разбросал их, накрыл соломой и старой, валявшейся под ногами рогожей и сказал:
– Ложись!
Она покорно легла. Он лег рядом.
– Не жестко?
Она отрицательно мотнула головой.
Он потянулся и сказал:
– Мы всегда спим на набережной, как на даче. Хорошо. Правда? Прохладно и клопов нет! В приюте спать летом нельзя – заедят, анафемы!..
– Хорошо! – согласилась она, жадно вдыхая морской воздух. – Всю жизнь спала бы здесь. – Она сделала вдруг брезгливое лицо и прибавила: – У тети всегда было душно, грязно… Мы в подвале жили.
– А ты хочешь назад?
– Куда?! К кому?!
– К тете!
– Подохну лучше, а не вернусь! – ответила она решительно.
– Молодчина! – похвалил Сеня. – Оставайся тут лучше! Тут не жизнь, а рахат-лукум! Хочешь остаться?
– Хочу!
– Вот и хорошо!
– Тсс! – она приложила вдруг палец к губам и прислушалась. – Играют. Где?
До ее слуха донеслись смутные звуки вальса. Играл военный оркестр.
– На бульваре.
Она повернула голову.
Там, наверху, высоко над черным и мрачным обрывом, параллельно порту, белели наподобие бус электрические фонари, разбросанные в равном расстоянии друг от друга в длинную и прямую линию. Часть их пряталась в зелени стройных и упругих кленов и сквозила, как сквозь зеленые кружева, а часть горела свободно, разливая вокруг молочный свет, в котором плотной и разноцветной стеной двигалась публика.
– Весело там, – протянула она задумчиво.
– А ну их, – презрительно махнул рукой Сенька.
Он не любил города.
Невдалеке потом на набережной послышалось пение и звонкое притопывание ног. Пение все приближалось, и вдруг из-за ближайшего пакгауза вынырнуло странное трио – трое маленьких, поджарых, обезьяноподобных человечков с шоколадными лицами. Они были одеты в белые штанчики, желтые курточки и плоские малиновые шапочки, расшитые серебром и шелком, и на ходу дружно и бойко напевали и отплясывали кекуок, высоко поднимая короткие ноги и широко загребая вечерний воздух кистями рук, как таксы.
Лиза видела таких человечков в Сименс-институте.
– Индусы! – улыбнулся всем лицом Сенька. – Должно быть, из «Олд кардиф кастл»[4] идут и здорово там наштивались пивом и висками. Постой, я на минуточку.
Он поднялся с клепок и направился к веселой компании.
– Гуд ивининг! – сказал он громко по-английски и развязно протянул им руку, как хороший знакомый.
Те оборвали на минуту пение, пожали протянутую руку и ответили весело, сверкая зубами и белками глаз:
– Evening!
– Гив ми смок, – обратился он к одному.
Индус кивнул головой, порылся в кармане и вручил ему плитку прессованного табаку.
– Дзеньк ю! – поблагодарил Сенька.
Он после обменялся с ними еще несколькими фразами и попрощался:
– Гуд найт!
– Good night! – И они продолжали свою дорогу, по-прежнему напевая и приплясывая.
Сенька возвратился к Лизе.
– Фартовый народ, – сказал он, укладываясь, – хотя и Магометы. Никогда ни в чем не откажут. Иной раз пенс дадут. А ты слышала, – похвалился он, – как я здорово с ними по-джонски лупил? Я, брат, образованный… Хочешь? – Он протянул ей кусочек табаку.
– А что с ним делать?
– Положи в рот и жевай. Как я!
Лиза положила в рот. Вначале табак показался ей сладким как мед, но затем таким горьким, что она быстро выплюнула его.
– Фи!
– Дура!..
Веки у Лизы стали смыкаться.
– Как красиво, – сказала она сонно и мечтательно, погружая свои усталые глаза в небо.
На темно-синем бархате низко, почти над головой, горели, неровно вспыхивая голубыми огоньками, роняя алмазные искры, как пылающие головни, и трепеща, как живые, крупные, южные звезды. Одна из них отдельно от всех повисла продолговатой слезой над брекватером, готовясь ежесекундно скатиться в воду. Золотой ободок полумесяца, точно острым ногтем, врезался между ними.
– Давай считать звезды, – предложила она.
– Ол раит! – согласился он, сплюнув на сажень прожеванный табак, как истый джон.
Они стали считать:
– Раз, два, три!..
На десятой звезде, ласково кивавшей ей и подмигивавшей, она заснула, инстинктивно прижавшись к Сеньке, как к родному брату и защитнику. Сенька обнял ее и также уснул.
Первым проснулся Сенька. Было пять часов. Порт уже кипел, жил широкой жизнью.
Гремели подъемные паровые краны, гудели пароходные гудки, тысячи портовых рабочих копались в трюмах и на палубах, по всем направлениям набережной тянулись вереницы биндюгов, эстакада скрипела и трещала под тяжестью вагонов с зерном…
Лиза спала еще. Она лежала на боку, свернувшись в комочек. Косынка ее сползла на плечи и открыла лицо, на котором играла улыбка.
– Вставай! – И Сенька дернул ее за рукав. Она открыла глаза.
– Хочешь умыться?
– Хочу.
– Так пошевеливайся! Нечего барыню играть! Лиза, зевая во весь рот, встала, оправила платьице, натянула на голову платочек, спрятала за ухо непокорную прядь волос, и они пошли к трапу, у которого, на воде, под сенью гигантского английского судна, на привязи болталась шаланда с носатым греком-перевозчиком.
Сенька спустился вниз, зачерпнул несколько раз рукой воду, размазал ее по лицу и вытерся уголком курточки. То же проделала и Лиза. Только она вытерлась подолом юбки.
– Теперь вот что! – сказал деловито Сенька. – Надо чаю напиться. А фисташек нет! Придется поработать! Сейчас самое лучшее время! Идем!
Он пошел вперед быстрыми шагами. Она за ним.
– Видишь? – сказал он, остановившись в двадцати шагах от приземистой белой стены, в широких воротах которой виднелся длинный двор, загроможденный тюками, бочками и ящиками. – Это агентство! Стань вот здесь, на цинке, настороже, значит, и гляди в обе глюзы. Я буду набирать хлопок, а ты, как увидишь шмырника (сторож), крикни: зеке! Не забудешь? Зеке! Зеке! Зеке! И сама плейтуй, тоись, – пояснил он, заметив ез большие глаза, – драло! Пониме?
