— Поеду к дядям… да! А оттуда в театр. Никто не заставит меня остаться здесь.
Она задыхалась от негодования при мысли, что ее хотят к чему-то принудить, и готова была сопротивляться, чего бы это ей ни стоило.
Янка слышала, как встал отец, слышала звонки, лопотанье суетящихся при посадке евреев, видела из окна, как отправляется пассажирский поезд, как мелькает красная фуражка отца, видела желтые канты телеграфиста, говорившего через окно вагона с какой-то дамой. Все это она видела и слышала, но ничего не понимала. Мысль о том, что решительная минута приближается, загипнотизировала ее.
Явилась Кренская и, по своему обыкновению, прежде чем заговорить, начала тихо, по-кошачьи, кружить по комнате. На лице было написано сочувствие, в голосе звучала нежность.
— Панна Янина!
Янка взглянула на Кренскую и безошибочно разгадала ее опасения.
— Нет! Можете мне верить — нет! — сказала девушка твердо.
— Отец дал слово… и потребует послушания. Что же дальше будет?
— Нет! Только не замуж! Отец может взять слово обратно, он меня не заставит…
— Ох, и начнется теперь война, ох, начнется!
— Немало я перетерпела, перетерплю и больше.
— Боюсь, что не кончится это добром. Отец такой вспыльчивый… Даже не знаю, как вы могли перенести столько… Я бы на вашем месте знала, что делать… И сейчас же, не теряя ни минуты!
— Интересно, что же вы сделали бы на моем месте?
— Прежде всего уехала бы от скандала. Поехала бы в Варшаву…
— Ну, а дальше? — Голос у Янки дрогнул.
— Ангажировалась бы в театр, и будь что будет,
— Да, это хорошая мысль, но… но…
И Янка не договорила — прежняя беспомощность и прежний страх вернулись снова; теперь она уже сидела молча, не отвечая Кренской, и та, видя, что замысел ее не удался, раздосадованная, вышла из комнаты.
Янка надела жакет, фетровую шляпу, взяла палку и пошла в лес, но сегодня она не могла бродить бесцельно и предаваться своим мыслям, даже мечтать о сцене была не в силах.
Девушка поднялась на вершину каменистой горы, с которой открывался широкий вид на леса, деревни, на все необозримое пространство. Янка смотрела вдаль, но беспокойная тишина просторов, тревожное предчувствие бури взволновали ее. Она знала — завтра что-то решится, произойдет что-то такое, чего она и желала и боялась.
Уже затемно Янка вернулась домой. Не разговаривая ни с отцом, ни с Кренской, сразу после ужина пошла в свою комнату и очень долго читала «Консуэло» Жорж Санд.
Ночью девушку мучили кошмары, каждую минуту она просыпалась вся в поту и задолго до рассвета, пробудившись окончательно, уже не могла уснуть. Янка лежала с широко открытыми глазами и смотрела в потолок, куда падал луч света от уличного фонаря. Прогромыхал поезд, но еще долго слышался ритмичный стук колес и сквозь стекла пробивались отголоски каких-то неопределенных звуков.
В глубине сумрачной комнаты, среди мерцающих бликов, будто оставшихся от угасших светильников, маячили призраки, контуры неясных сцен, фигур, слышались странные звуки. В усталом мозгу рождались галлюцинации. Вот появилось из темноты огромное здание с рядами колонн и стало обозначаться все явственней. Янка пристально всматривалась в него, но так и не могла понять, что это такое.
Потом перед глазами мелькали какие-то сцены, трагические образы, залитое светом пространство, большой город, бесконечные улицы, высокие дома, толпы людей, звучала музыка.
Встала Янка рано, но чувствовала себя такой разбитой, что с трудом передвигала ноги.
Она слышала, как отец отдает распоряжения к званому обеду, как готовятся к торжественному приему. Кренская ходила на цыпочках и ехидно улыбалась, чем ёще больше раздражала Янку, и без того измученную внутренней борьбой. Девушка смотрела на все равнодушно, не переставая думать о предстоящей схватке с отцом. Она пыталась читать, чем-нибудь заняться, но все валилось из бессильных рук.
Зачем-то пошла было в лес, но тут же вернулась обратно. Тревога переполняла сердце, и не было сил сладить с нею.
Янка села за рояль и стала машинально повторять гаммы, но монотонные, усыпляющие звуки раздражали ее еще больше.
Потом она стала играть ноктюрны Шопена; играла долго, и ей казалось, что мелодии Шопена полны страдания и безнадежного отчаяния. В них было и сияние лунных ночей, и предсмертные стоны, переливы света, улыбка разлуки, и ропот, и трепет жизни, надломленной и печальной…
И Янка вдруг разрыдалась. Она плакала долго, не понимая, отчего плачет, она, которая ни одной слезинки не проронила после смерти матери.
Впервые девушка почувствовала себя измученной; до сих пор жизнь ее была постоянным бунтом и поиском. Теперь в ней проснулось глубокое желание поделиться с кем-то своей печалью, найти чуткое сердце и раскрыть ему безумные помыслы, порывы, неосознанные муки и опасения. Она жаждала сострадания, догадываясь, что мучения были бы легче, боль не столь острой и слезы не такими жгучими, если бы она смогла излить тоску близкому человеку.
Теперь Янка поняла, что в подобном состоянии одиночество — это несчастье.
Кренская позвала Янку обедать, сообщив, что Гжесикевич уже приехал. Янка вытерла слезы, поправила прическу и пошла в столовую.
Гжесикевич поцеловал ей руку и сел рядом.
Орловский, не скрывая праздничного настроения, то и дело бросал на дочь торжествующие, выразительные взгляды.
Анджей был молчалив и взволнован, время от времени вставлял слово, но так тихо, что Янка едва могла его расслышать. Кренская тоже казалась встревоженной. Какая-то гнетущая атмосфера довлела над всеми.
Обед тянулся медленно и скучно. Орловский то и дело морщил лоб, о чем-то сосредоточенно думал, нервно подергивал бороду, многозначительно смотрел на дочь.
После обеда все перешли в гостиную. Подали черный кофе и коньяк. Орловский торопливо проглотил кофе, поцеловал Янку в лоб и, пробормотав что-то невнятное, вышел.
Молодые люди остались одни. Янка смотрела в окно, а Гжесикевич, красный, возбужденный, завел о чем-то речь, отпивая кофе маленькими глотками. Потом он допил его залпом и отодвинул чашку так резко, что та перевернулась на столе вместе с блюдцем.
И его неловкость и то, как он старательно и неуклюже оправдывался, — все это рассмешило Янку.
— Не осудите, в такую минуту человек лампу проглотит — и то не заметит…
— Представляю себе эту картину, — сказала Янка и снова залилась бессмысленным смехом.
— Вы смеетесь надо мной? — спросил Анджей, настороженно посмотрев девушке в глаза.
— Нет, просто смешно представить себе, как глотают лампы.
Они замолчали. Янка теребила абажур, Гжесикевич — свои перчатки. Он нервно покусывал усы и, казалось, задыхался от волнения.
— Тяжело мне… чертовски тяжело! — начал было он и умоляюще посмотрел на Янку.
— Отчего? — спросила она уклончиво.
— Да оттого, что… потому что… Ей-богу, не выдержу дольше! Нет, не могу больше мучиться, скажу прямо: я люблю вас и прошу быть моей женой! — воскликнул он и даже вздохнул от облегчения. Потом взял Янкину руку и снова заговорил: — Я люблю вас давно, только боялся заикнуться об этом, да и теперь говорю с трудом — не умею выразить этого, как хотел бы. Я люблю вас и умоляю: будьте моей женой…
Он поцеловал Янке руку и посмотрел на нее голубыми, чистыми глазами, в которых светилась слепая привязанность и глубокая, искренняя любовь. Губы у него дрожали, лицо побледнело.
Янка поднялась со стула и, глядя ему прямо в глаза, негромко и неторопливо произнесла:
— Я не люблю вас.
Волнение куда-то исчезло. Она знала: наступила неотвратимая минута, и Янка приготовилась ее встретить. Взгляд стал холодным и решительным. Гжесикевич отпрянул, словно его ударили в грудь, потом снова подался вперед и, еще не веря тому, что услышал, пробормотал дрожащим голосом:
— Панна Янина… Будьте моей женой… Я люблю вас!..
— Я не люблю вас и потому не могу за вас выйти… Я вообще не выйду замуж, — ответила девушка прежним тоном, но при последних словах голос ее дрогнул от жалости.
— О боже! — вскрикнул Гжесикевич, сжимая руками голову. — Что вы сказали? Что это?! Вы не пойдете замуж? Не хотите быть моей женой?! Вы меня не любите?!
Он упал перед Янкой на колени, схватил ее за руки и, покрывая их поцелуями, чуть не плача, снова стал умолять. В голосе то звучала покорность, то слышались сдавленные рыдания; не хватало дыхания, и Анджей умолкал, чтобы вздохнуть и собраться с мыслями.
— Не любите меня? Но вы еще полюбите меня. Клянусь, и я, и мать, и отец — все мы будем вашими рабами. Я могу подождать. Скажите — когда, через год… два… пять… Я буду ждать. Я клянусь, мы будем ждать! Только не говорите «нет»! Во имя всевышнего, не говорите этого, я сойду с ума! Как же это? Вы не любите меня? Но я люблю вас… Мы все любим… Мы не хотим жить без вас! Нет… Ваш отец сказал мне, что… что… а тут! О Господи! Я с ума сойду! Что вы со мной делаете! Что делаете!
