Как известно, человек культурный должен, по возможности, не иметь лица. То есть не то чтобы совсем не иметь, а так: будто лицо, а будто и не лицо чтобы не бросалось в глаза, как не бросается в глаза платье, сшитое у хорошего портного. Нечего и говорить, что лицо культурного человека должно быть совершенно такое же, как и у других (культурных), и уж, конечно, не должно меняться ни в каких случаях жизни.
Естественно, что тем же условиям должны удовлетворять и дома, и деревья, и улицы, и небо, и все прочее в мире, чтобы иметь честь называться культурными и порядочными. Поэтому, когда прохладные, серые дни прошли, и вдруг наступило лето, и солнце стало возмутительно ярким - леди Кембл почувствовала себя шокированной.
- Это уж положительно что-то... Это Бог знает что! - Черви леди Кембл пошевеливались, высовывались, но необузданное, некультурное солнце все так же оскалялось во весь рот. Тогда леди Кембл делала единственное, что ей оставалось: спускала все жалюзи и водворяла в комнатах свет более умеренный и приличный.
Леди Кембл с сыном занимала теперь три комнаты: две спальни наверху и столовую внизу, окнами на улицу. Все было теперь слава Богу. Этот случай с автомобилем леди Кембл понимала как явное милосердие Божие. Нет, что там: порядочных людей Бог не оставит.
И вот - теперь все как полагается: и ковер, и камин, и над камином портрет покойного сэра Гарольда (тот же самый кембловский, квадратный подбородок), и столик красного дерева у окна, и на столике ваза для воскресных гвоздик. Во всех домах на левой стороне улицы видны были зеленые вазы, на правой - голубые. Леди Кембл жила на правой стороне, поэтому на столике у нее была голубая ваза.
По возможности леди Кембл старалась восстановить тот распорядок, который был при покойном сэре Гарольде. С утра затягивалась в корсет, к обеду выходила в вечернем платье. Купила за пять шиллингов маленький медный гонг, и так как хозяйка-старушка звонить в гонг не умела, то леди Кембл всегда звонила сама: снимет гонг со стены в столовой, выйдет в коридор, позвонит - и опять в столовую. Пусть даже завтракает одна - Кембл в конторе - все равно позвонит: главное - порядок.
К несчастью, обед и завтрак подавал не лакей, а старушка миссис Тэйлор, трясучая и древняя. И чтобы это выходило хоть мало-мальски прилично, леди Кембл стала старушку уговаривать: за обедом чтоб прислуживала в белых перчатках.
- И что это за причуды такие, Господи! Моешь руки - моешь, и все им мало... - Старушка обиделась и даже всплакнула, но за два лишних шиллинга в месяц - наконец согласилась.
Теперь было все в порядке - и леди Кембл позвала О'Келли обедать: пусть видит, что имеет дело не с кем-нибудь.
Было очень много хлопот. На столе стояли цветы и бутылки. Старушка Тэйлор выстирала свои белые перчатки. И только О'Келли...
Трудно поверить - но О'Келли явился на обед... в визитке. Весь обед был испорчен. Черви леди Кембл развертывались, шевелились.
- Я так рада, мистер О'Келли, что вы по-домашнему. Впрочем, смокинг при вашем складе лица...
О'Келли засмеялся:
- О, о своей наружности - я высокого мнения: она - исключительно безобразна, но она - исключительна, а это все.
Коротенький, толстый - он запыхался от жары, вытирал лицо пестрым платком. Рыжие вихры растрепались, четыре его руки непрестанно мелькали, он капал на жилет соусом и болтал без останову. Да, в сущности, Уайльд тоже был некрасив, но он подчеркивал некрасивое - и все верили, что это красиво. И затем: подчеркнутая некрасивость - и подчеркнутая порочность - это должно дать гармонию. Красота - в гармонии, в стиле, пусть это будет гармония безобразного - или красивого, гармония порока - или добродетели...
Но тут О'Келли заметил: невидимая узда поддернула желтую голову леди Кембл, бледно-розовые черви зловеще шевелились и ползли. О'Келли запнулся и бледно-розовые черви тоже остановились. Говорить в обществе об Уайльде! И если леди Кембл на этот раз пощадила О'Келли, то исключительно ради сына...
Старушка Тэйлор трясущимися руками в белых перчатках поставила ликер и кофе. Об этом ликере леди Кембл поразмыслила довольно. Но в конце концов решила отложить починку своих туфель на месяц. Без ликера было нельзя никак, так же, как без гонга или перчаток миссис Тэйлор.
Два раза леди Кембл подвигала О'Келли ликер - и два раза О'Келли подливал себе шотландскую виски. Все это вместе - и пестрые вихры, и ликер, и мелькающие в воздухе руки О'Келли - раздражало миссис Кембл. Черви куснулись:
- Вы, однако, оригинал: первый раз вижу человека, который с кофе пьет виски.
"Оригинал" - для леди Кембл звучало так же, как "некультурный человек", но мистер О'Келли был, по-видимому, слишком толстокож. Он секунду весело молчал - он даже и молчал весело - и потом вслух подумал:
- Вот в этакую жару, должно быть, хорошо в одной шотландской юбочке щеголять!
К слову вспомнил и рассказал: с приятелем шотландцем они ходили по Парижу - и парижские мальчишки, в конце концов, не выдержали, улучили момент и подняли шотландцу юбочку - посмотреть, есть ли под ней что-нибудь вроде штанов, или...
Леди Кембл больше не могла - не могла. Разгневанно встала, пошла к двери и позвала с собой кипенно-белую кошку Милли:
- Милли, пойдемте отсюда... Милли, вам здесь нечего делать - зачем вы сюда - ваше молоко в коридоре...
Но испорченная Милли, по-видимому, была еще не прочь послушать рассказы О'Келли: она мяукала и упиралась. Леди Кембл нагнулась - выскочили ключицы, и лопатки, и еще какие-то кости - весь каркас разломанного зонтика. С Милли под мышкой леди Кембл проследовала в дверь.
Величественная и страшная в своем мумийном декольте, она появилась вновь только, когда О'Келли загромыхал в передней, разыскивая палку (которой не приносил). Вместе с О'Келли вышел и Кембл.
Небо было бледное, подобранное, вогнутое, какое бывает в сумерки после жарких дней. Кембл пожимался: не то от прохлады, не то от тех неминуемых разговоров - о порядочности и непорядочности, какие будут завтра с леди Кембл. Пожимался и все-таки шел вместе с О'Келли туда - в № 72. Главное, он был совершенно согласен с леди Кембл: в меблированных комнатах миссис Аунти - все было непорядочное, все было - не его, было шероховато и мешало, как мешал бы камень посреди асфальтовой Джесмондской улицы - и все-таки шел.
"Раз идет О'Келли... Надо же поддерживать с ним отношения..." успокаивал себя Кембл.
В № 72, по обыкновению, горел камин. Диди сидела на ковре у огня: сушила, после мытья, кудрявые, по-мальчишечьи подстриженные волосы. На полу были разбросаны листки какого-то письма - и над ними улыбался мопс Джонни.
О'Келли чуть не наступил на листки - наклонился и поднял.
- Не трогайте! - со злостью закричала Диди.- Говорю вам - не трогайте! Не смейте трогать! - Брови сошлись над переносьем, исчезло мальчишечье лицо - было лицо женщины, опаленное темным огнем.
О'Келли сел на низенький пуф и затараторил:
- Нехорошо, нехорошо, деточка. Только что леди Кембл нам внушала, что лицо порядочного человека должно быть неизменно, как... как вечность, как британская конституция... И кстати: слыхали ли вы, что в парламент вносится билль, чтобы у всех британцев носы были одинаковой длины? Что же, единственный диссонанс, который, конечно, следует уничтожить. И тогда одинаковые, как... как пуговицы, как автомобили "Форд", как десять тысяч нумеров "Таймса". Грандиозно - по меньшей мере...
Диди - не улыбнулась. Все так же держала листочек в руке, и все так же крепко, как сплетенные пальцы - сдвинуты брови.
И не улыбался Кембл: что-то в нем накипало, накипало, било - и вот через край - и встал. Два шага к Диди - и спросил - тоном таким, какого не д о л ж н о было быть:
- Что это за письмо такое? Отчего к нему уж и притронуться нельзя? Это - это... - говорил - и слушал себя с изумлением: не он - кто же?
И одну секунду слушала с изумлением Диди. Потом брови ее расцепились, она упала на ковер и захлебнулась смехом:
- О, Кембл, да, кажется, вы... Джонни, мопсик, ты знаешь - Кембл-то... Кембл-то...
Наконец-то оно кончилось - дело о разводе, и на Диди никто теперь не имел прав, исключая, конечно, фарфорового мопса Джонни.
Событие праздновали втроем: О'Келли, Диди и Кембл. Обедали в отдельном кабинете, пили, О'Келли влезал на стул и произносил тосты, махал множеством рук, пестрело и кружилось в голове. Домой как-то не хотелось: решили поехать на бокс.
Такси летел, как сумасшедший - или так казалось. На поворотах кренило, и несколько раз Кембл обжегся об колено Диди. Такси летел...
- А знаете,- вспомнил Кембл,- мне уж который раз снится, будто я в автомобиле, и руль испорчен. Через заборы, через что попало, и самое главное...
А что самое главное - рассказать не успел: входили уже в зал. Крутой веер скамей был полон до потолка. Опять было Кемблу тесно и жарко, обжигался, и будто все еще летел такси.
