Чувства Джеспера были до такой степени порабощены, что он даже ни разу не возражал против такого решения. Она была великолепна — во всем, что бы ни делала или ни говорила, и… на этом он ставил точку. Думаю, он был достаточно тонок, чтобы чувствовать себя даже польщенным — иногда. А в утешение у него имелся бриг, который, казалось, был пропитан душой Фрейи, так как всё, что бы он ни делал на борту, было освящено его любовью.
— Да. Скоро я начну считать дни, — повторил он. — Ещё одиннадцать месяцев. За это время мне придется сделать три рейса.
— Смотрите, как бы не случилось беды, если вы будете слишком торопиться, — предостерег его я. Но он с гордым видом, смеясь, отмахнулся от моего предостережения. — Вздор! Ничего, ничего не может случиться с бригом, — воскликнул он, словно пламя его сердца могло светить в темные ночи на неведомых морях, а образ Фрейи — служить непогрешимым маяком среди скрытых мелей; как будто ветры должны были охранять его будущее, а звезды — сражаться за него на путях своих; словно магия его страсти имела власть управлять судном на капле росы или провести его сквозь игольное ушко только потому, что этому бригу выпал великолепный жребий служить любви, — любви, исполненной великой прелести, любви, способной сделать все пути земные надежными, легкими и лучезарными.
— Полагаю, — сказал я, когда он высмеял мое довольно невинное замечание, — полагаю, сегодня вы отплываете.
Действительно, таковы были его планы. Он не снялся на рассвете только потому, что поджидал меня.
— И представьте себе, что случилось вчера! — продолжал он. — Мой помощник неожиданно меня оставил. Должен был уехать. За такое короткое время никого не найдешь, и я думаю взять с собой Шульца. Известного Шульца! Что же не становитесь на дыбы? Говорю вам, вчера, поздно вечером, я пошел и откопал Шульца. Хлопот было без конца. «Я — ваш слуга, капитан, — говорит он своим удивительным голосом, — но с сожалением должен признаться, что мне буквально нечего надеть. Мне пришлось постепенно распродать весь свой гардероб, чтобы раздобыть немножко еды». Что за голос у этого человека. Говорят, голос может растрогать и камень! А вот люди как будто привыкли к нему. Раньше я никогда его не видел, и, честное слово, у меня слезы навернулись на глаза. Счастье, что было темно. Он спокойно сидел под деревом, в туземном поселке, тощий, как доска, а когда я пригляделся к нему, оказалось, что на нем надета всего-навсего старая бумажная фуфайка и рваная пижама. Я ему купил шесть белых костюмов и две пары парусиновых туфель. Я не могу сняться с якоря без помощника. Должен взять кого-нибудь. Сейчас я еду на берег записать его, затем возвращаюсь с ним на борт — и в путь. Ну, не сумасшедший ли я, а? Конечно, сумасшедший! Ну, валяйте! Выкладывайте начистоту. Дайте себе волю. Мне нравится, когда вы волнуетесь.
Он явно ждал, что я буду ругаться. Поэтому я с особым удовольствием преувеличил свое спокойствие.
— Самое худшее, что можно сказать против Шульца, — бесстрастно начал я, скрестив руки, — это — неприятная привычка обкрадывать кладовые каждого судна, на какое он только попадает. Это он будет делать. Вот всё, что можно против него возразить. Я решительно не верю этой истории, какую рассказывает капитан Робинсон, будто Шульц сговорился в Чантабене с какими-то негодяями с китайской джонки украсть якорь с носа шхуны «Богемская девушка». Вообще история Робинсона слишком замысловата. Другой же рассказ механиков с «Нань-Шаня», заставших якобы Шульца в полночь в машинном отделении трудящимся над медными подпорками, чтобы снести их на берег и продать, кажется мне более достоверным. За исключением этой маленькой слабости, позвольте вам сказать, что Шульц как моряк лучше многих из тех, кто за всю свою жизнь не взял в рот ни капли спиртного, быть может, в нравственном отношении он не хуже некоторых людей, нам с вами известных, кто никогда не крал ни единого пенни. Он может быть нежелательной особой на борту судна, но раз выбора у вас нет, я думаю, с ним удастся справиться. Здесь важно понять его психологию. Не давайте ему денег до тех пор, пока с ним не покончите. Ни цента, как бы он вас ни просил. Ручаюсь, что с той минуты, когда вы дадите ему деньги, он начнет красть. Не забудьте об этом.
Я наслаждался недоверчивым изумлением Джеспера.
— Черт бы его побрал! — воскликнул он. — Да зачем это ему? Не хотите ли вы подшутить надо мной, старина?
— Нет, не хочу. Вы должны понять психологию Шульца. Его нельзя назвать ни бродягой, ни попрошайкой. Не похоже, чтобы он стал шляться и разыскивать человека, который предложил бы ему стаканчик. Но, представьте себе, он сходит на берег с пятью долларами или пятьюдесятью — это всё равно — в кармане… После третьего или четвертого стакана он пьянеет и становится щедрым. Он или рассыпает деньги по всему полу или распределяет между всеми присутствующими; дает каждому, кто только берет. Затем ему приходит в голову, что час ранний, а ему и его друзьям требуется до утра ещё немало стаканов. И вот он беззаботно отправляется на свое судно. Ноги его и голова никогда не поддаются хмелю. Он поднимается на борт и просто хватает первый попавшийся предмет, который кажется ему подходящим, — лампу из каюты, бухту каната, мешок сухарей, бидон с маслом — и обращает его в деньги без всяких размышлений. Таков процесс, совершающийся в нем. Вам нужно только следить за ним, чтобы он не отдался слабости. Вот и всё.
— К черту его психологию, — проворчал Джеспер. — Но человек с таким голосом, как у него, достоин беседовать с ангелами. Как вы думаете, он неизлечим?
— По моему мнению, он был неизлечим. Его никто не преследовал судебным порядком, но ни один человек больше его не нанимал. Я боялся — он кончит тем, что умрет в какой-нибудь дыре.
— Так… — размышлял Джеспер. — Но «Бонито» не ведет торговли с цивилизованными портами. Здесь ему будет легче не сбиться с прямого пути.
Да, правда. Бриг вёл дела на берегах, не тронутых цивилизацией, с неизвестными раджами, обитающими в почти неисследованных гаванях; с туземными поселениями, разбросанными по течению таинственных рек, мрачные, окаймленные лесом устья которых среди бледно-зеленых рифов и ослепительных отмелей катятся в пустынные проливы, где спокойная голубая вода искрится солнечным светом. Одинокий, вдали от изъезженных путей, бриг скользил, весь белый, вокруг темных, хмурых песчаных кос, выплывал, как призрак, из-за мысов, чернеющих в лунном свете, или лежал, подобно спящей морской птице, в тени безыменной горы в ожидании сигнала. В туманные ненастные дни он вдруг появлялся в Яванском море, презрительно разрезая короткие враждебные волны; или его видели далеко-далеко, маленькое блестящее белое пятнышко, скользящее вдоль пурпурной массы грозовых облаков, громоздящихся на горизонте. Иногда, на редких почтовых линиях, где цивилизация соприкасается с лесными тайнами, наивные пассажиры, толпясь у поручней, кричали, с любопытством указывая на бриг: «А, вот яхта!» — а голландский капитан, бросив враждебный взгляд, пренебрежительно ворчал: «Яхта! Нет! Это всего-навсего англичанин Джеспер. Мелкий торговец…»
— Хороший моряк, вы говорите! — воскликнул Джеспер, всё ещё обдумывая вопрос о безнадежном Шульце с удивительно трогательным голосом.
— Первоклассный. Спросите кого угодно. Редкая находка, но невозможный человек, — заявил я.
— Ему представится случай исправиться на бриге, — со смехом сказал Джеспер. — Там, куда я на этот раз отправляюсь, у него не будет соблазна ни пьянствовать, ни воровать.
Я не настаивал на более определенных сведениях. Так как мы с ним были близки, то я был достаточно осведомлен о ходе его дел.
Когда мы неслись к берегу в его гичке, он неожиданно спросил:
— Кстати, не знаете ли вы, где Химскирк?
Я украдкой взглянул на него и успокоился. Этот вопрос он задал не как влюбленный, а как торговец. Я слыхал в Палембанге, что «Нептун» несет службу около Флореи и Сумбавы, и сообщил ему об этом. Совсем в стороне от его пути. Он был доволен.
— Знаете, — продолжал он, — этот парень забавляется у берегов Борнео тем, что сбрасывает мои буи. Мне пришлось поставить несколько в устьях рек. В начале года один торговец из Целебеса, застигнутый штилем, застал его за этим делом. Он пустил свою канонерку прямо на них, разбил на куски один за другим два буя, а затем спустил лодку, чтобы вытащить третий буй. А я полгода назад возился без конца, чтобы укрепить его в грязи, как веху. Слыхали вы о чем-нибудь более вызывающем, а?
— Я бы не стал ссориться с этим негодяем, — заметил я небрежно, но в действительности сильно встревоженный этой новостью. — Не стоит того.
— Я — ссориться! — воскликнул Джеспер. — Я не хочу ссориться. Я не трону ни один волосок на его безобразной голове. Дорогой мой, когда я думаю о дне совершеннолетия Фрейи, весь мир мне друг, включая и Химскирка. Но всё-таки это дрянная, злостная забава.
