Но Хал победил в себе это чувство и мало-помалу начал видеть иную сторону жизни. Во-первых, он полюбил шахту. Это были старые разработки — настоящие города, прорубленные в глубоких недрах, их главные штреки тянулись нередко на много миль. Однажды Хал улизнул с работы и проехался на вагонетке по шахте. И только там он понял по-настоящему все величие этого мрачного и безлюдного лабиринта, погруженного в глубокую тьму. В шахте № 2 пласт залегал под уклоном приблизительно в пять градусов; на некоторых участках порожняк длинными составами перегонялся по канатной дороге, но, возвращаясь гружеными, вагонетки уже катились силой собственной тяжести. Это требовало напряженной работы «тормозных» — ребят, в чьи обязанности входило ручным способом тормозить вагонетки. Но бывало и так, что вагонетки срывались, вызывая новые беды, вдобавок к тем повседневным, которые всегда сопряжены с добычей угля.
Толщина пласта колебалась от четырех до пяти футов, и в этом проявлялась жестокость природы, потому что шахтерам в забоях, то есть там, где непосредственно добывается уголь, приходилось думать о том, как бы сделаться поменьше ростом. Посидев немного на корточках и понаблюдав труд забойщиков. Хал понял, почему у них старческая походка и руки всегда висят как плети и почему когда в вечерний час они выходят из шахты, то напоминают своим видом стадо павианов. Уголь добывали, подрубая снизу обушком пласт, чтобы затем взорвать его порохом. Шахтер вынужден был работать, лежа на боку. Это-то и меняло его физический облик.
Всегда, когда начинаешь понимать жизнь других людей, то переходишь от презрения к сочувствию. Хал увидел страшную породу живых существ, каких-то подземных гномов, которых общество загнало в эти недра ради собственной выгоды. Наверху по залитому солнцем каньону сновали длинные железнодорожные составы с углем; этот уголь развозили во все концы земного шара, в такие места, о которых шахтер даже понятия не имел; благодаря этому углю вращались колеса промышленности, производя товары, которых шахтер никогда в своей жизни не видел и не увидит. Уголь будет ткать дорогие шелка для прелестных женщин, будет шлифовать драгоценные камни для их украшений; он будет мчать через пустыни и горные хребты поезда с мягкими спальными вагонами и уводить роскошные пароходы от зимних бурь в сверкающие синевой тропические моря. И прелестные женщины в дорогих шелках и бриллиантах будут есть и спать, смеяться и лгать в свое удовольствие, так же мало зная о подземных гномах, как и те — о них. Когда Хал все это продумал, он подавил свою англосаксонскую гордыню, найдя оправдание тому, что казалось отталкивающим: варварской тарабарщине этих людей, их домам, кишащим насекомыми, их голозадым ребятишкам.
Вскоре Халу повезло — выпал свободный денек, нарушивший монотонное течение будничной работы в конюшне; то был случайный праздник, не предусмотренный в договоре с начальником. В шахте № 2 обнаружились какие-то неполадки с вентиляцией — у Хала начались головные боли, а шахтеры заворчали, что их лампы горят низким пламенем. Дело принимало серьезный оборот, и был дан приказ поднять мулов на-гора.
Все получилось очень забавно. Увидев солнце, животные так бесновались от восторга, что не могли не вызвать общего хохота. Они то и дело ложились на землю и кувыркались в густой угольной пыли. А когда их отвели подальше, туда, где росла настоящая трава, они совсем обезумели от счастья, точно школьники на загородной экскурсии.
И вот у Хала оказалось несколько свободных часов. Так как он был молод и еще не успел исцелиться от праздного любопытства, он взобрался на крутую стену каньона, чтобы поглядеть на горы. Когда уже к вечеру он сполз оттуда вниз, картина шахтерской жизни вдруг расцветилась для него новыми яркими красками: случайно он очутился на каком-то дворике, где его заметила незнакомая девушка, снимавшая с веревки выстиранное белье. Она показалась ему красавицей — рослая, сильная, с волосами того цвета, который в литературной речи называется золотисто-каштановым, и с ярким румянцем на щеках, каким природа награждает жителей тех стран, где вечно льют дожди. С тех пор как Хал поселился здесь в горах, он еще не видел ни одного привлекательного лица, поэтому не удивительно, что эта красавица сразу заинтересовала его. А если девушка сама смотрит на парня, почему же ему не ответить ей взглядом? Хал не подумал, что он и сам довольно хорош собой: горный воздух разрумянил его щеки и зажег огонек в веселых карих глазах, а горный ветер растрепал его темные кудри.
— Здрасте! — проговорила, наконец, девушка приветливым голосом, безошибочно выдавая свое ирландское происхождение.
— Мое почтение! — ответил Хал в тон ей, а затем галантно добавил: — Простите, что я так вторгся в ваши владения.
Девушка еще шире раскрыла свои серые глаза.
— Ступайте с богом!
— А я бы хотел постоять, — сказал Хал. — Какой великолепный закат!
— Я могу отойти, чтобы вам было получше видно. — И шагнув в сторону с охапкой белья, она бросила его в корзину.
— Нет, теперь уже не так красиво, — вздохнул Хал, — все краски сразу поблекли!
Она снова поглядела на него и сказала:
— Ну вас! Меня дразнили за мои волосы, когда я еще даже говорить не умела!
— Потому что вам завидовали, — в тон ей сказал Хал и подошел поближе, чтобы лучше разглядеть ее волосы. Они были зачесаны красивыми волнами надо лбом и заплетены в толстую косу, перекинутую наперед через плечо и спускающуюся до пояса. Хал обратил внимание на ее плечи — широкие, привычные к труду, пусть не отвечающие общепринятому критерию женственности, но наделенные своеобразной атлетической грацией. На девушке было платье из полинявшего синего ситца, к сожалению не очень чистое. Хал заметил наверху дырку, сквозь которую просвечивало тело, и в тот же миг лицо девушки, следившей за его взглядом, приняло вызывающее выражение. Она вытащила из корзины с бельем какую-то вещь и накинула на плечо.
— Как вас зовут? — спросила она.
— Джо Смит. Я работаю конюхом на шахте номер два.
— А что вы делали вон там, разрешите спросить? — И она взглядом показала на обнаженный склон горы, по которому Хал недавно скатился вниз, подняв целый вихрь щебня и пыли.
— Я изучал свои владения, — ответил юноша.
— Изучали — что?
— Свои владения. Земля принадлежит угольной компании, но зато природа — тому, кто ее любит.
Она слегка покачала головой.
— Где вы научились так разговаривать?
— В прежней своей жизни, — ответил он, — когда я еще не был конюхом. Не все на свете позабыв, а помня про былую славу, пришел я…
Несколько секунд она пыталась осмыслить его слова. Потом лицо ее осветила улыбка:
— Ох, это же совсем как стихи из книжки! Ну-ка, еще что-нибудь, пожалуйста!
— O, singe fort, so suess und fein…[2] — с пафосом произнес Хал и тут заметил ее удивленный взгляд.
— Разве вы не американец? — спросила она.
Он рассмеялся: говорить на иностранных языках в Северной Долине вовсе не считалось признаком культуры!
— Американец. Но это я подслушал от квартирантов Ремницкого, — сказал он извиняющимся тоном.
— Ах! Значит, вы ходите туда есть?
— Хожу, даже три раза в день. Но не скажу, чтобы я там хоть раз сносно поел. Могли бы вы питаться всегда одними только бобами с салом?
— А почему бы нет? — рассмеялась девушка. — Ведь довольствуюсь же я одной картошкой!
— Глядя на вас, можно подумать, что вы питаетесь лепестками роз, — заметил он.
— А ну вас! Поцелуями не смягчить каменное сердце!
— По-моему, это сердце вовсе не каменное!
— Мистер Смит, вы себе слишком много позволяете! Я не желаю вас слушать.
Она отвернулась и стала старательно снимать белье с веревки. Но Хал не намерен был ретироваться; наоборот, подошел к ней поближе.
— Когда я спускался с горы, — сказал он, — я нашел нечто восхитительное. Наверху в горах все мрачно и голо, но одном уединенном уголке под лучами солнца росла дикая роза. Только одна! И я сказал себе: «Значит, розы растут даже в самых печальных местах».
— Ну вот, опять стихи из книжки! — вскричала она. — Почему же вы не сорвали эту розу?
— Потому что в стихах говорится: «Пусть дикая роза цветет на стебле!» Там она будет долго цвести, а если ее сорвешь, она увянет через несколько часов.
Он сказал это, не придавая особого смысла своим словам, а лишь для того, чтобы поддержать беседу. Но ее ответ внес совершенно новую ноту в их разговор:
— Как сказать! А вдруг ночью поднимется буря и роза погибнет? А вот если бы вы ее сорвали и были бы счастливы хоть миг, то роза оправдала бы свое назначение.
Хотел ли поэт выразить в своих стихах бессознательную жалость к розе, так и осталось тайной. Но вольно или невольно, девушка одержала первую женскую победу. Она захватила воображение мужчины и пробудила в нем любопытство. Что, собственно, имеет в виду эта дикая роза шахтерского поселка?
