Ознакомительная версия.
Мэтью, к своему большому удивлению, чувствовал себя прекрасно. Как все молчаливые люди, он любил говорунов, если они были готовы говорить, не ожидая, что он будет поддерживать разговор. Но он никогда не предполагал, что общество маленькой девочки может быть таким приятным. Женщины были, безусловно, ужасны, но маленькие девочки еще хуже. Он особенно не любил, когда они пугливо пробирались бочком мимо него, поглядывая искоса, как будто ожидали, что он проглотит их целиком, если они решатся сказать хоть словечко. Таков был авонлейский тип хорошо воспитанной девочки. Но эта веснушчатая чародейка была совсем другая, и хотя для медлительного Мэтью было довольно трудно поспевать за полетом ее мысли, он подумал, что ему, "похоже, нравится ее болтовня". Поэтому он сказал, как всегда робко:
— О, говори сколько хочешь. Я не против.
— Ах, как я рада! Я чувствую, что мы с вами подружимся. Это такое облегчение — говорить, когда хочется и когда тебе не напоминают, что детей лучше видеть, чем слышать. Мне это говорили миллион раз. И еще смеются надо мной, потому что я употребляю возвышенные слова. Но если у вас возвышенные мысли, то вам приходится употреблять возвышенные слова, чтобы их выразить, вы согласны?
— Мм… похоже, что это оправданно, — согласился Мэтью.
— Миссис Спенсер говорит, что мой язык следовало бы прикрепить посередине. Но он прирос, и крепко, с одного конца. Миссис Спенсер сказала, что ваш участок называется Зеленые Мезонины. Я ее расспрашивала о нем. И она сказала, что дом весь окружен деревьями. Я была ужасно рада. Я так люблю деревья. А их совсем не было в приюте, только несколько несчастных хилых деревцев перед входом, за выбеленной оградкой. Они сами выглядели как сироты, эти деревья. Мне всегда хотелось плакать, когда я на них смотрела. Я говорила им: "Ах вы, бедняжки! Если бы вы стояли в большом лесу среди других деревьев, где густой мох и колокольчики росли бы вкруг ваших корней, а поблизости шумел ручей и птички пели бы в ваших ветвях, разве не разрослись бы вы быстро? Но здесь, где вы стоите, вы не можете расти. Я хорошо понимаю, каково вам, маленькие деревца". Мне было грустно расставаться с ними сегодня утром. Человек привязывается к подобным вещам, ведь правда? А возле Зеленых Мезонинов есть ручей? Я забыла спросить об этом миссис Спенсер.
— Да, конечно, ручей прямо за нашим двором.
— Чудесно! Жить возле ручья всегда было моей мечтой. Хотя я никогда не думала, что она сбудется. Мечты не часто сбываются, правда? А разве не чудесно было бы, если бы они всегда сбывались? Но теперь я чувствую себя почти совершенно счастливой. Я не могу быть совершенно счастливой, потому что… вот, какого это цвета, что вы скажете?
Она перекинула вперед через худенькое плечо одну из длинных блестящих кос и показала Мэтью. Мэтью не привык судить об оттенках дамских локонов, но в этом случае сомнений быть не могло.
— Рыжие, да? — сказал он.
Девочка уронила косу со вздохом, таким глубоким, что он, казалось, поднимался от самых ее стоп и давал выход всем многовековым скорбям.
— Да, рыжие, — сказала она с покорностью судьбе. — Теперь вы понимаете, почему я не могу быть совершенно счастлива? Никто не смог бы, если бы у него были рыжие волосы. Я не расстраиваюсь так глубоко из-за других вещей… веснушки, зеленые глаза и то, что я такая худая. Я могу вообразить, что всего этого нет. Я могу вообразить, что у меня цвет лица как лепестки розы и прелестные лучистые фиалковые глаза. Но я не могу даже в воображении избавиться от рыжих волос. Я очень стараюсь. Я повторяю себе: теперь у меня блестящие черные волосы, черные, как вороново крыло. Но все напрасно, я знаю, что они просто рыжие, и это разбивает мне сердце. Это будет трагедия всей моей жизни. Я читала однажды в романе о девушке, у которой была трагедия всей ее жизни, но это не были рыжие волосы. У нее были золотые локоны, струившиеся с ее алебастрового чела. Что это такое — алебастровое чело? Мне так и не удалось выяснить. Вы не могли бы мне объяснить?
— Мм… нет, боюсь, что не могу, — отвечал Мэтью, у которого начинала идти кругом голова. Он чувствовал себя так же, как однажды в своей безрассудной юности, когда на пикнике другой мальчик уговорил его прокатиться на карусели.
— Ну, во всяком случае, это было нечто прелестное, потому что она была божественно красива. Вы когда-нибудь воображали, что чувствует человек, который божественно красив?
— Мм… нет, никогда, — признался Мэтью чистосердечно.
— А я это часто воображаю. А каким вы предпочли бы быть, если бы вам предложили выбирать, — божественно красивым, ошеломляюще умным или ангельски добрым?
— Мм… я… точно не знаю.
— Я тоже не знаю. Никак не могу решить. Но это неважно, потому что невероятно, чтобы я стала такой. И уж точно, что я никогда не буду ангельски доброй. Миссис Спенсер говорит… О, мистер Касберт! О, мистер Касберт!! О, мистер Касберт!!!
Это не были слова миссис Спенсер, и девочка не вывалилась из кабриолета, и Мэтью не сделал ничего удивительного. Просто они миновали поворот дороги и оказались в "Аллее".
"Аллея", названная так жителями Ньюбриджа, представляла собой отрезок дороги в четыреста или пятьсот ярдов длиной, над которым сплетались ветвями два ряда огромных разросшихся яблонь, посаженных много лет назад каким-то старым чудаком-фермером. Над головой был один сплошной навес из снежно-белых благоухающих цветов. Под ним царил пурпурный полусвет, а далеко впереди виднелся кусочек вечернего неба, сверкающий, как огромное окно-розетка в конце длинной галереи.
Красота этого места, казалось, лишила девочку дара речи. Она откинулась назад в кабриолете, сцепила на груди худенькие руки, лицо ее в немом восторге было поднято к белому великолепию, простиравшемуся над головой. Даже когда они уже выехали из «Аллеи» и спускались по длинному косогору к Ньюбриджу, она все еще не двигалась и не говорила. Все с тем же восторженным лицом она смотрела вдаль на заходящее солнце, и перед ее глазами на фоне пылающего неба проходили чудесные видения. Через Ньюбридж, шумную маленькую деревню, где собаки облаяли их, маленькие мальчики приветствовали криками, а из окон выглянули любопытные лица, они проехали по-прежнему в молчании. И когда позади остались еще три мили, девочка все еще ничего не сказала. Она, очевидно, могла молчать так же энергично, как и говорить.
— Ты, наверное, устала и голодна, — отважился, наконец, сказать Мэтью, который не мог найти другого объяснения этому необычно долгому молчанию. — Но нам уже недалеко, около мили.
Девочка с глубоким вздохом вышла из задумчивости и посмотрела на него мечтательным взором существа, которое блуждало в далеких звездных пространствах.
— О, мистер Касберт, — прошептала она, — это место, которое мы проезжали… то белое место… что это было?
— Мм… ты, наверное, имеешь в виду «Аллею», — сказал Мэтью после недолгого, но глубокого раздумья. — Да, очень красивое место.
— Красивое? О, это слово не подходит, И прекрасное — тоже не подходит. О, оно было чудесное… чудесное! Это первое, что я видела в жизни такое, что нельзя представить еще чудеснее. Оно вызвало у меня радость вот здесь. — Она положила руку на грудь. — От него тут такая странная боль, но это приятная боль. У вас когда-нибудь бывает такая боль, мистер Касберт?
— Мм… да не помню, чтобы когда-нибудь была.
— У меня часто бывает — каждый раз, когда я вижу что-то по-настоящему красивое. Но не следует называть это прелестное место «Аллеей». Это название ничего не выражает. Нужно назвать его… сейчас, подумаю… Белый Путь Очарования. Разве не замечательное образное название? Когда мне не нравится название места или имя человека, я всегда придумываю новое и потом так их всегда и называю. В приюте была девочка по имени Хепзиба Дженкинс, но я всегда про себя называла ее Розалия де Вер. Пусть другие называют это место «Аллеей», я всегда буду называть его Белый Путь Очарования. Нам в самом деле осталось проехать всего милю? О, мне и радостно, и грустно. Грустно, потому что эта дорога была такой приятной, а мне всегда грустно, когда что-то приятное кончается. Хотя, конечно, потом может произойти что-то даже еще более приятное, но никогда нельзя быть уверенным заранее. А часто потом бывает что-то неприятное. Я знаю по опыту. Но я рада, что у меня будет дом. Понимаете, у меня никогда не было настоящего дома, сколько я себя помню. И у меня опять появляется эта приятная боль в груди, как только подумаю, что еду в настоящий, свой дом. Ах, как это чудесно!
Они миновали гребень холма. Внизу раскинулся пруд, выглядевший почти как река — такой длинный и извилистый он был. Мост пересекал его посередине. Ниже моста, до того места, где янтарный пояс песчаных холмов отделял его от темно-голубого морского залива, вода представляла собой буйство множества меняющихся красок — полупрозрачных оттенков шафранного, розового, бледно-зеленого с другими неуловимыми оттенками, для которых еще никто не нашел названия. Выше моста пруд вился между рощами елей и кленов и сверкал темной водой среди колеблющихся теней. Кое-где склонялась с берега дикая вишня, словно девушка в белом, вставшая на цыпочки, чтобы полюбоваться своим отражением в воде. Из болота, окружавшего верхний конец пруда, доносился звучный, меланхолически сладкий хор лягушек. Чуть выше пруда на склоне стоял маленький серый домик, выглядывавший из яблоневого сада, и хотя еще не было совсем темно, свет горел в одном из его окошек.
Ознакомительная версия.
