Честный моряк, обуреваемый гордыней и негодованием, ответил деду, что тот действительно послал меня в школу, но это ничего ему не стоило, так как он не истратил ни единого шиллинга, чтобы снабдить мальчика пищей, одеждой, книгами и прочими необходимыми вещами, а стало быть, не приходится удивляться, если мальчик не преуспевает в ученье… Впрочем, тот, кто ему это сказал, — лживый, тупой негодяй, и следовало бы протащить его под килем. Хотя он, лейтенант, ничего не смыслит в таких вещах, однако он осведомлен о том, что Рори считается лучшим из школяров его возраста во всей округе. Истину этих слов он готов защищать, побившись об заклад на свое полугодовое жалованье. (Тут он вытащил свой кошелек и бросил вызов присутствующим.)
— И он не повинен в пороках, как вы это утверждаете, старый джентльмен, но благодаря вашему пренебрежению предоставлен, как потерпевшее крушение судно, на милость ветров и непогоды. А что касается до происшествия с вашим капелланом, то я жалею лишь о том, что он выбил негодяю зубы, а не мозги. Клянусь богом, лучше ему очутиться в Гренландии, чем повстречаться со мной, вот и все! Благодарю вас за ваше любезное предложение отдать мальчика в ученье ремесленнику! Вероятно, вы хотели бы сделать его портным, не так ли? А я, знаете ли, предпочел бы увидеть его на виселице. Идем, Рори! Я вижу, на что курс держать, повернем на другой галс. Ей-богу, пока есть у меня шиллинг в кармане, ты не будешь нуждаться в шестипенсовике. Между прочим, старый джентльмен, вам предстоит отплыть в иной мир, но, мне кажется, вы чертовски скверно снаряжены для этого путешествия.
Так закончился наш визит, а когда мы возвращались в деревню, дядя всю дорогу бормотал себе что-то под нос, осыпая проклятьями старую акулу и мелкую рыбешку, окружавшую ее.
Мой дед составляет завещание. — Наш второй визит. — Он умирает. — Его завещание прочитано в присутствии всех здравствующих его потомков. — Разочарование моих кузин. — Поведение моего дяди
Спустя несколько недель после нашего первого визита нас уведомили, что старый судья, по прошествии периода раздумья, длившегося три дня, послал за нотариусом и написал завещание; что недуг, поднимаясь от ног его, перешел на живот и что, чувствуя приближение смерти, старый джентльмен пожелал видеть всех своих потомков без исключения. Повинуясь призыву, дядя вторично отправился со мной в путь, чтобы принять последнее благословение моего деда, и дорогой часто повторял:
— Ну-ну, наконец-то мы привели в гавань старое, негодное к плаванью судно. Вот увидишь, увидишь, как подействовали на него мои увещания!
Войдя в спальню, где толпились родственники, мы приблизились к кровати и застали деда уже в агонии; две внучки, сидевшие по обе стороны, поддерживали его и, жалостно всхлипывая, вытирали пену и слюну, выступавшую у него на губах, которые они часто целовали, казалось, с глубокой печалью и любовью. Дядя мой обратился к нему с такими словами:
— Да он еще не стал на якорь? Как поживаете, старый джентльмен? Господь да помилует вашу бедную, грешную душу!
Умирающий перевел на нас мутный взгляд, и мистер Баулинг продолжал:
— А вот и бедный Рори пришел повидать вас перед смертью и принять ваше благословение. Ну, что ж, старина, не отчаивайтесь! Правда, вы были великим грешником, но что за беда? Есть на небе праведный судья, не так ли? Э! да он обращает на меня не больше внимания, чем дельфин. Да, да, он кончается… вижу, что он достанется крабам земным… Ей-богу, он бросает якорь.
Эти простодушные слова утешения столь возмутили всех собравшихся и в особенности приходского священника, вероятно, истолковавшего их как вторжение в его сферу, что нам пришлось выйти в другую комнату, где спустя несколько минут нас оповестили о кончине моего деда жалобные вопли молодых леди, раздавшиеся в его спальне; мы тотчас поспешили туда и услышали, как его наследник, незадолго до этого удалившийся в кабинет, якобы для того, чтобы предаться скорби, спрашивает с заплаканной физиономией, правда ли, что его дедушка умер.
— Умер? — повторил мой дядя, посмотрев на покойника. — Да, да, могу поручиться, что он мертв, как селедка. Эх, чорт возьми! Пусть все теперь узнают, какой мне привиделся сон. Мне снилось, будто я стою на баке и вижу, как стая воронов-стервятников терзает мертвую акулу, всплывшую у нашего борта, а дьявол в обличье синего медведя, примостившийся на рее на носу корабля, прыгнул за борт и, вцепившись когтями в тушу, утащил ее на дно.
— Вон отсюда, окаянный! — крикнул священник. — Вон отсюда, негодный богохульник! Или ты думаешь, что душа его чести находится во власти сатаны?
Тотчас поднялся шум, и все накинулись на бедного моего дядю, толкая его из угла в угол, так что он принужден был отбиваться и поклялся, что никто его не выгонит, пока он не узнает, кому дано теперь право пустить его по воле ветра.
— Бросьте издеваться над мореплавателями! — крикнул он. — Может быть, старикашка назначил своим наследником вот этого моего родственника. Если он это сделал, тем лучше для его грешной души. Тысяча чертей! Для меня это будет самой приятной новостью. Обещаю вам убраться тогда с этого судна.
Во избежание новых столкновений один из находившихся здесь душеприказчиков моего деда заверил мистера Баулинга в том, что к его племяннику отнесутся по справедливости и что в назначенный после похорон день приступят к просмотру бумаг покойного в присутствии всех его родственников, а до той поры наложат печати на все ящики и шкафы в доме; дядю моего пригласили быть свидетелем этой церемонии, которую и совершили немедленно к его удовлетворению. Тем временем было отдано распоряжение обеспечить траурной одеждой всех родственников, не исключая и меня, но дядя запретил мне принять ее, пока я не удостоверюсь, есть ли у меня основания почтить трауром память деда. В течение этого периода возникали разнообразные предположения касательно завещания старого джентльмена. Так как было известно, что, кроме земельной собственности, дававшей семьсот фунтов стерлингов ежегодно, он имел еще шесть или семь тысяч фунтов, приносивших проценты, то одни предполагали, что все его поместье (доходность которого он увеличил) перейдет к молодому человеку, к коему он всегда относился как к своему наследнику, а деньги будут поделены поровну между моими кузинами (их было пять) и мною. Другие придерживались того мнения, что раз остальные дети его уже обеспечены, то он оставил каждой из своих внучек двести — триста фунтов, а весь капитал завещал мне, чтобы загладить свое бесчеловечное обращение с моим отцом.
Наконец знаменательный час настал, и завещание было зачитано в присутствии всех лиц, рассчитывавших на наследство и образовавших группу, которая своими взглядами и жестами весьма позабавила бы незаинтересованного зрителя. Но вряд ли читатель может себе представить их изумление и разочарование, когда аторни{5} громко объявил, что молодой сквайр является единственным наследником всего имущества моего деда, имущества как движимого, так и недвижимого. Дядя мой, который слушал аторни с большим вниманием, посасывая все время верхний конец дубинки, выпучил глаза и свистнул, чем переполошил всех собравшихся. Самая старшая и самая бойкая из моих соперниц, всегда ублажавшая деда, осведомилась, заикаясь и пожелтев, как апельсин: «Нет ли каких-нибудь завещательных отказов?»{6} Получив в ответ: «Никаких», — она упала в обморок. Остальные, быть может не столь крепко надеявшиеся, перенесли удар с большей стойкостью, хотя и с явным негодованием и горестью, во всяком случае не менее искренней, чем та, какую они выражали по поводу кончины старого джентльмена. Мой спутник, постукивавший до того времени каблуком о деревянную обшивку стены, заговорил так:
— Стало быть, приятель, никаких завещательных отказов? Ха! Вот лежит старая ведьма-суккуб, но, будь я проклят, чья-то душа с воем призывает ее!
Услыхав это восклицание, приходский священник, который был одним из душеприказчиков и состоял при старике в качестве его духовного руководителя, тотчас же возопил:
— Прочь отсюда, язычник и клеветник, прочь! Не мешай душе его чести покоиться в мире!
Но сей ревностный пастырь уже не нашел прежней горячей поддержки у молодых леди, принявших теперь против него сторону моего дяди и обвинивших его в том, что он совал нос в дела их дедушки и отравлял его слух лживыми сплетнями им во вред, иначе дедушка не отнесся бы к ним с таким жестоким пренебрежением. Молодого сквайра очень позабавила эта сцена, и он шепнул дяде, что если бы тот не убил его собак, он показал бы ему на редкость потешное зрелище, напустив их на черного барсука. (Так назвал он священника.) Хмурый лейтенант, находившийся не в таком расположении духа, чтобы одобрить подобное развлечение, ответил:
