Тобайас Смоллет - Приключения Родрика Рэндома

— А теперь, дружище, вы будете меня вспоминать до конца своей жизни; я преподал вам урок, который поясняет, что такое порка, и который сделает вас более жалостливым. Кричите, мальчики, кричите!

По окончании этой церемонии мой дядя посоветовал им тотчас покинуть школу и проводить их старого товарища Рори в трактир, находившийся на расстоянии примерно одной мили от деревни, где он угостит их всех. Когда его предложение было радостно принято, он повернулся к мистеру Синтаксису и попросил его сопровождать нас, но помощник весьма презрительно отверг приглашение, сказав моему благодетелю, что не такой он человек, за какого принимает его дядя.

— Ладно, ладно, старый брюзга, — отозвался мой дядя, пожимая ему руку, — все-таки ты честный парень, и если я когда-нибудь получу командование судном, клянусь честью, ты будешь у нас школьным учителем.

Затем он выпустил мальчиков и, заперев дверь, предоставил двум наставникам утешать друг друга, тогда как мы тронулись в путь, сопровождаемые многочисленной свитой, которую он угостил согласно своему обещанию. Мы распрощались, проливая слезы, и провели эту ночь в придорожной гостинице, милях в десяти от города, где мне предстояло жить и куда мы прибыли на следующий день; там я убедился, что нет никаких оснований жаловаться на приют, который для меня приготовили, ибо получил квартиру и стол в доме аптекаря, женатого на дальней родственнице моей матери. Через несколько дней дядя отправился на свой корабль, оставив на мое содержание и образование соответствующую сумму.

Теперь я был способен мыслить и принялся обдумывать мое ненадежное положение. Меня окончательно покинули те, кому долг повелевал заботиться обо мне, и я всецело зависел от великодушия одного единственного человека, который по профессии своей постоянно подвергался опасностям, угрожавшим навеки отнять его у меня; к тому же и нрав его несомненно мог измениться, что обычно бывает вызвано переменой фортуны или происходит в результате более близкого знакомства со светом, ибо я всегда приписывал его благосклонность велениям сердца, еще не развращенного общением с людьми. Обеспокоенный такими соображениями, я решил воспользоваться предоставившимся мне удобным случаем и с большим усердием заняться науками; в этом я столь преуспел, что по прошествии трех лет очень хорошо усвоил греческий язык, нехудо знал математику и ознакомился с этикой и натурфилософией; логике я не придавал никакого значения, но превыше всего ценил свое пристрастие к belles lettres[3] и дар поэтический, уже проявившийся в нескольких произведениях, весьма милостиво принятых. Благодаря этим склонностям, а также привлекательному лицу и фигуре, я завоевал уважение самых влиятельных людей в городе и свел знакомство с ними; я имел удовольствие убедиться, что до известной степени пользуюсь благоволением леди — опьяняющая удача для такого влюбчивого человека, как я! — которое я снискал или по крайней мере сохранял, потворствуя их склонности к сплетням и строча пасквили на их соперниц.

Две мои кузины с матерью жили в этом городе после смерти отца, который оставил им все свое состояние, разделив его поровну, так что они были если не самыми красивыми, то во всяком случае самыми богатыми леди, в честь которых поднимали бокалы; ежедневно они принимали ухаживанье всех местных щеголей и кавалеров. Хотя до сей поры они смотрели на меня с самым высокомерным презрением, моя репутация сочинителя привлекла теперь их внимание, и мне дали понять, что я могу, если пожелаю, удостоиться знакомства с ними. Читателю нетрудно догадаться, что такая снисходительность проистекала либо из надежды принудить мое поэтическое дарование служить их недобрым целям, либо из желания защитить себя от плетей моей злобы, которую они в достаточной мере разожгли. Я наслаждался этим триумфом, доставившим мне большое удовлетворение, и не только презрительно отверг их предложение, но и во всех моих сочинениях, буде то сатира или панегирик, старательно избегал упоминать их имена даже в тех случаях, когда восхвалял их близких подруг. Такое пренебрежение чрезвычайно уязвило их гордыню и раздражило их до такой степени, что они решили заставить меня раскаяться в моем равнодушии. Первая их попытка отомстить выразилась в том, что они поручили одному бедняге, ученику колледжа, написать против меня стихи на тему о моей бедности и о катастрофе, постигшей моих родителей; но, не говоря уже о том, что стихи были плохи (чего они сами стыдились), им нисколько не удалось свести счеты со мной, попрекая меня теми невзгодами, которые были навлечены на меня ими и их родней, а, стало быть, гораздо больше порочили их самих, чем меня, невинную жертву их жестокости и скаредности. Убедившись в неудаче своего плана, они изобрели способ вооружить против меня некоего молодого джентльмена, сообщив ему, что я осмеял в пасквиле его возлюбленную, и столь успешно исполнили роль поджигательниц, что взбешенный любовник решил на следующий же вечер напасть на меня, когда я буду возвращаться к себе домой от одного друга, которого часто посещал. С этой целью он поджидал на улице вместе с двумя приятелями, которым сообщил о своем намерении потащить меня к реке и окунуть в воду, несмотря на стужу, так как было уже около середины декабря. Но эта стратагема не увенчалась успехом: получив извещение о засаде, я вернулся другой дорогой и с помощью ученика моего квартирного хозяина выстрелил дробью из окна чердака, что явилось для них суровым наказанием и послужило поводом для таких насмешек, что они должны были покинуть город впредь до той поры, пока это приключение не будет окончательно забыто.

Мои кузины, хотя и дважды обманутые в своих ожиданиях, не отказались от преследования меня, который, открыв их злостные намерения и предотвратив последствия их, разжег ярость этих девиц до такой степени, что о прощении не могло быть и речи. Да я и не нашел бы у них больше человеколюбия, даже если бы терпеливо переносил оскорбления и безропотно смирился перед их безрассудной ненавистью, ибо я знал по опыту, что хотя мелкие услуги могут быть приняты благосклонно, а легкие обиды искуплены, однако нет на свете негодяя более неблагодарного, чем тот, к кому вы отнеслись с наибольшим великодушием, и нет врагов более неумолимых, чем те, что причинили вам величайшее зло. Посему эти добродушные особы прибегли к заговору, который, вместе с дурными вестями, вскоре после этого мною полученными, доставил им удовлетворение, какого только они могли пожелать. План состоял в том, что они совратили моего приятеля и наперсника, который обманул мое доверие, сообщив им подробности моих любовных интрижек; они предали их огласке с такими преувеличениями, что репутация моя в свете серьезно пострадала и меня отвергли те милые создания, чьи имена были при этом упомянуты.

Я занимался выслеживанием виновника этого предательства, чтобы не только отомстить ему, но и оправдать себя в глазах моих друзей, когда в один прекрасный день, вернувшись домой к обеду, я заметил странно изменившееся лицо моей квартирной хозяйки и осведомился о причине; она поджала губы и, уставившись глазами в пол, сказала, что муж ее получил от мистера Баулинга письмо с вложенным в него письмом для меня, она очень сожалеет о случившемся… жалеет и меня, и его… но люди должны вести себя более осмотрительно… Она всегда опасалась, что жестокое обращение доведет его до беды. Что касается до нее, то она с большой охотой помогла бы мне, но должна заботиться о содержании своего собственного маленького семейства. Для нее никто ничего не сделал бы, если бы она дошла до нужды — благотворительность начинается у себя дома. Лучше бы я обучился какому-нибудь полезному ремеслу, стал бы ткачом или сапожником, вместо того чтобы зря тратить время на изучение какой-то бессмысленной чепухи, которая никогда не принесет мне ни пенни… но одни люди умные, а другие — как раз наоборот. Я слушал с великим изумлением эту загадочную речь, когда вошел ее муж и, не говоря ни слова, протянул мне оба письма. Я взял их дрожащей рукой и прочел следующее:

Сэр, сим довожу до вашего сведения, что я покинул военный корабль „Гром“, будучи принужден отклониться от прямого курса ввиду того, что убил моего капитана, совершив это по чести на берегу мыса Тиберун{9}, на острове Испаньола{10}, приняв сначала его пулю и вернув оную, каковая и пронзила его насквозь. Точно так я поступил бы и с наилучшим человеком, который когда-либо шагал между носом и кормой, буде он ударил бы меня, как ударил капитан Оукем. Благодарение богу, я в безопасности, находясь среди французов, которые очень учтивы, хотя я и не знаю их тарабарского языка. И я надеюсь быть в ближайшее время оправданным, вопреки всем важным друзьям и парламентским связям капитана, так как я послал моему лендлорду отчет обо всем этом деле с указанием широты и долготы, где произошло столкновение, и притом выразил желание, чтобы он изложил все сие его величеству, который (да благословит его бог) не попустит честного моряка потерпеть незаслуженную обиду.