Носка приказал долго жить.
Ребе однако счел через некоторое время нужным спросить о здоровье Носки. Но тогда кое-что обнаружилось.
Произнесши «Благословен Праведный Судия», ребе спросил (как будто не знает): похоронили ли Носку рядом с Вольф-Бером? Говорят: нет. И, действительно, Носка уж тогда видным человеком был, — оставил жене в наследство водяную мельницу, два больших участка земли да наличных денег изрядно, детей также наделил всех, каждому по 1500 рублей наследства досталось, оставил и на поминание свое капитал — понятно, что его похоронили на почетном месте. А Вольф-Бер — бедняк, горожане ничего за ним особенного не знали; домик — развалина — не велико богатство, его и положили у самой ограды… Ребе вздохнул: «Жаль, — говорит, — Носку следовало похоронить рядом с ученым евреем». Не прошло и трех месяцев, скончался наш духовный судья, молодой человек нашего согласия, очень знающий, и его похоронили рядом с Ноской…
13
Почему Носка удостоился чести стать приближенным нашего ребе?
За ним было два крупных достоинства: надежда и милосердие.
При жизни первой супруги его милостыня не знала пределов.
Он тогда еще не был богат, но дела имел крупные, и забот у него было по горло. Его кредит был весьма ограничен, часто чувствовался недостаток в наличности, но Носка всегда весел и доволен. По его лицу и узнать нельзя было, как его дела обстоят.
Интересно отметить, как он обращался с табаком.
Какая цена понюшки табаку? Кто пожалует другому понюшку табаку? Но кто, однако, не злится, когда у него берут понюшку табаку?
Носка же так поступал: приходя в молельню, ставил свою тавлинку на пюпитр, а сам, бывало, обернется к стене и молится. Бери, кто и сколько хочет! Нищий подойдет и отсыплет немного — пусть его! Тавлинка же у него была с кружку величиной, чуть ли не полуфунтовая.
Еще больше сказывался его характер в гостеприимстве.
Не взирая на свою обремененность столькими делами, рассеянными на семь морей, он всегда старался попасть в пятницу перед вечером домой, чтобы исполнить завет гостеприимства. Придет и, конечно, в баню.
В баню, однако, Носка не один идет; за ним толпа евреев, приезжих и местных нищих, за которых он платит банщику…
После вечерней молитвы Носка не спешит домой. Дает раньше всем прихожанам пригласить к столу, кто кого хочет. Один любит брать ученого; другой, ради жены, почище одетого; Носка забирает всех оставшихся, оборванных и хворых.
Проживал у нас старик, николаевский солдат, страдавший падучей. Его никто, бывало, кроме Носки, и на порог не пускал. А тот, бывало, его не отпускал от себя, чуть ли не из одной миски ели.
Приключится с солдатом припадок за ужином, Носка подкладывает ему под голову свою собственную подушку, сует ему в рот свою серебряную ложку, поддерживает его голову. Лишь когда старик в себя придет, садятся за прерванный ужин.
А у кого можно, бывало, одолжить при нужде несколько рублей? — У Носки. Сам бегает по городу, высунув язык, — платежу срок наступил, а придет еврей и начнет плакаться — Носка последнее отдаст.
Но это уже относится ко второму его достоинству — надежде.
14
Надежда его на Бога была весьма крепкая.
Однажды, в пятницу дело было, прискакал к Носке посланец из-за Вислы с вестью, что весь его лес размыло и унесло водою, крестьяне тащат по бревнам к себе, а войт — ни с места; нужен его приезд и деньги.
Носка, как ни в чем не бывало, отправляется после обеда на базар, собрал нищую братию и повел их в баню.
В городе, между тем, узнали, что к Носке прибыл гонец. Народ спешит в синагогу, узнать поскорее, в чем дело.
В синагоге стало известно, что весь лес пропал. А в этом деле заключалось все достояние Носки и деньги полгорода.
Поднялись крики: как так, набрать чужих денег, людских кровных грошей и потопить их в реке!
Посыпались угрозы: пусть лишь пройдет суббота, с ним рассчитаются, дом разорят, самого изобьют, бороду вырвут, в клочки его изорвут!
Потом раввин велел читать вечернюю молитву, и народ немного успокоился. В первый раз приступили к молитве, не дожидаясь Носки.
А Носка — будто не про него речь идет!
Пришел, бодрый и довольный подошел к своему месту у восточной стены, помолился; после молитвы, ко всеобщему удивленно, Носка обращается ко всем с веселым приветом, приглашает всех имеющихся в синагоге нищих к столу, не оставив ни одного.
И вывернулся таки.
Едва кончилась суббота, Носка велел запрягать лошадей, но поехал не на Вислу, а к ближнему помещику. Откупил у помещика весь хлеб, часть денег уплатил наличными, на остальные выдал вексель, получил с него расписку, вернулся домой и отдал расписку своим заимодавцам.
Лишь после этого он помчался спасать свой лес
15
Такова же была его уверенность в слове ребе.
Когда он еще не был в тузах, у его жены случились трудные роды.
Носка намеревался сам съездить к ребе, да лекарь не дал: тот и сам болен был, ему лишь недавно отворяли кровь и велели лежать в постели.
Пришлось послать Вольф-Бера.
Так как дело грозило человеческой жизни, Вольф-Бер отступил от своего обыкновения и поехал по железной дороге. Я еще тогда ему билет купил и усадил в вагон.
Приехал он благополучно к ребе, рассказал о деле, ребе ему и говорит:
— Все хорошо будет. Носка выздоровеет, его жена родит сына, но это ему обойдется в четыреста серебряных талеров. — Так и сказал.
Удивился Вольф-Бер и говорит:
— Ребе, народ думает, что Носка богат, а он даже далеко не зажиточен. Ему лишь везет в делах, но денег у него нет.
Ребе улыбнулся и ответил:
— Посол, исполняй данное тебе поручение. Поезжай домой на обряд обрезания!
Что ж, надо, значит, ехать.
Случилась Вольф-Беру обратная подвода. Поехал Вольф-Бер на санях, дело было зимой, домой. Дорога хорошая, гладкая.
Хасид, нашедший крестьянина, усадил Вольф-Бера в плетенку, накрыл одеялом, крикнул: «трогай!» и они поехали.
Крестьянин правит, а Вольф-Бер углубился в размышления о божественном, приготовляется к молитве, к которой приступит в первой же корчме.
Забыл вовсе, что теперь везде «монопольки» пошли, и еврейских корчем почти не видать.
Между тем, плетенка стала сползать, видно, отвязалась, а как стали подыматься в гору, и вовсе съехала.
Вольф-Бер сидит в плетенке на снегу, а мужик, знай свое, погоняет. Пытался Вольф-Бер кричать, но на его счастье мужик попался глухой — не слышит. Еле выбравшись из плетенки, Вольф-Бер побрел пешком, и угодил домой к самому обряду обрезания.
