class="p1">Она назвала литвака.
Ребе тогда говорит:
— А что, если я предложу тебе лучшего жениха, пойдешь за него?
— Нет, — говорит, — она других не желает. Не может за другого пойти.
Так без стыда и говорит, что ее сердце льнет к литваку.
Ребе ничего другого не оставалось делать, как согласиться.
Ой велел лишь прислать к себе литвака.
22
И — всем на удивление — литвак сразу оказался приближенным!
Как только тот приехал, ребе позвал его к себе, и они просидели с глазу на глаз добрых несколько часов. Два раза проносили туда угощения.
О чем они совещались, что постановили, ни одна душа и теперь не знает, но при прощании ребе, стоя на пороге, обратился к нему при всех:
— Смотри, не осрами Носкина стола!
23
Впоследствии их близость еще более окрепла.
Когда Носкины родственники вздумали уничтожить завещание, составленное Ноской в пользу второй жены, и завели судебный процесс, ребе, взяв с литвака слово привлечь жалобщиков по окончании процесса к еврейскому духовному суду, обещал содействовать успеху его дела.
Процесс еще не кончен. В чью пользу кончится дело, не знаю.
Потому что, признаться, я не особенно верю слову литвака, да и ребе тем временем скончался.
24
А скончался он вот по какой причине.
Когда получилось известие, что после монополии на вино будет введена монополия на табак, все переполошились: это грозило разорением тысячам семейств.
Ребе тогда сказал: подходят последние времена, надо принять меры, молиться, назначить всенародный пост. За такое дело и пожертвовать собою не грех.
Хотел он, чтобы цадики сообща приняли меры. Были составлены письма и за подписью ребе разосланы во все концы. По грехам нашим, его письма остались без ответа.
Ребе возложил все бремя на себя.
И пал в борьбе.
25
Забыл вам сказать, откуда взялось имя Носка
При обрезании его назвали: Натан, а все сокращенно звали Ноской. Ребе в письме к нему написал: «Именитому, праведному и уважаемому мужу господину Носке». За ним и сохранилось это последнее имя. Даже на памятнике начертано: Носка!
се, и не только старожилы, помнят еще время, когда у Соры-Ривки не было не то что детей, но даже… хлеба. Да, просто, насущного хлеба не было…
Сам Хаим-Борух, муж ее, всегда был большой хасид; с самого начала, с того самого момента, как тесть его — блаженной памяти — набожный был еврей! — привез его из-под Люблина.
И сразу видно было, что это — величина, истинная благодать Божья; что он, если и не ускорит пришествия Мессии на землю, то во всяком случай способен творить чудеса.
Такая уж была у него физиономия!
В глубоких, впавших глазах постоянно трепетал какой-то скрытый огонек, словно кто-то возится со свечой там в темной комнате!
Бледное лицо его по малейшему поводу расцветало как роза, такая у него была кожа тонкая, претонкая.
В висках постоянно что-то дрожало, стучало.
И обыкновенный юзефовский пояс охватывал его десять раз, а то может и больше.
Само собой разумеется, что не об обычном изучении Торы тут была речь; такие люди углубляются все больше и больше: «Зогар», «Эйц Гахаим» [2]… и что только вам угодно!
С раввином, да продлит Бог дни его, он просиживал по целым часам, и, бывало, слова не промолвят друг с другом. По одному взгляду, по одному кивку они понимали друг друга! Ну вот, подите — потолкуйте-ка с таким человеком, о повседневных нуждах.
Почему же в синагоге его называли: «Сорин Хаим-Борух» или короче «Сорин муж»? Почему приклеивали его ученость к горшку с горохом и к дрожжам, которыми она торговала? Это таки трудно понять.
Но Соре это причиняло боль и огорчение.
Конечно, большая честь — она это чувствовала, — что его зовут по ее имени, но она знала также, что этим счастьем на этом ей придется и ограничиться уже на веки вечные.
Она довольно часто, почти по нескольку раз в неделю, являлась со своим горшком гороху в синагогу.
— Хаим-Борух, — кричали занимавшиеся там юноши: — Твоя кормилица пришла!
Хаим-Борух, по-видимому, чувствовал ее приближение, это видно было по всему, вот он весь, с головой, уткнулся в книгу; над пюпитром дрожит кончик засаленной, покрытой перьями его ермолки. Но она даже и на кончик ермолки не смотрит. Она вообще не смотрит в его сторону. Она не хочет видеть, как благоволение Божие нисходит на него, когда сидит над книгой; пусть глаза ее не знают счастья здесь на земле, пусть лучше все — думает она — будет там! Там, на том свете! И на душе у нее становится тепло, хорошо!
Из синагоги она выходит с таким чувством, словно она выросла, стала больше, в глазах светится радость, свобода! Посмотрев на нее, нельзя сказать, что этой женщине уже лет двадцать с лишним! Ни одной морщинки на лбу, лицо розовое, умиленное, словно она только что из-под венца!
И стоит ей вспомнить об этом, как сердце сжимается у нее.
Ничего, рассуждает она с грустью, не останется мне для того света.
Она предстанет там, как общипанный гусь, без всяких заслуг и добродетелей. В самом деле, что ее работа? Кружится со своим горшком гороха по улице, разносит по четвергам дрожжи по домам. Какая польза ему от этого.
Пока еще жив был отец, царство ему небесное, и вертелось колесо, была у них и квартира, было что есть и пить. А теперь? Всем врагам Сиона такая жизнь!
Приданое пропало где-то, домик продан!
Утром — картофель с водой!
Вечером бурда какая-то со вчерашней баранкой!
Вот как он пользуется жизнью на земле.
Вот уже семь лет, как она ему нового сюртука не шила…
От Пасхи до Пасхи — новая шапка, пара сапог, и больше ничего!
Каждую субботу она выдает ему чистую сорочку. Тоже сорочка, с позволения сказать! Паутина!
Из-за этих сорочек ей уже пришлось очки надеть: штопай, штопай, а толку все нет…
— Господи, Боже мой, — думает она, — когда на страшном суде положат на одну чашку весов хоть одну букву из его науки, а на другую все мои супы и ухи, да еще в придачу мои глаза… что перетянет?
Правда, она знает, что все, что соединено на этом свете, остается связанным и на том свете.
Не так скоро отделяют там мужа от жены! А он, он разве это допустит? Такой бриллиант, как он? Разве она не видит, как при еде ему хочется,
