Читатель несомненно поймет, даже если он и не читал «Века» (а он, наверно, его не читал, каким бы любителем чтения он ни был), что я не намерен ни защищать, ни нападать на такие статьи, а тем паче, боже меня упаси, на какое-либо правительство!
Моя единственная цель – набросать здесь кое-какие мысли относительно теории чистого газетного листа, жанра в нашей стране нового, о котором, должно быть, и сказал Малерб:[233]
Et rose, elle a vécu ce que vivent les roses, —
L'espace d'un matin. [234]
«Quod scripsi, scripsi», [235] – сказал в древности некий знаменитый государственный муж. Вот вам еще одно из преимуществ чистого газетного листа. Если кому-нибудь придет в голову попрекать «Обозрение» за то, что оно жалеет краски, оно без опасений сможет бросить вызов «Веку», вряд ли там они ярче. На этот раз он уж не скажет quod scripsi, scripsi.
В такие времена, когда прежде всего не следует никому перечить, это является еще одним преимуществом авторов статей на чистых листах. Но не думайте, что в этом жанре легко выдвинуться. Сознаюсь вам откровенно: если верно, что во всяком деле труднее всего начало, то я действительно не знал бы, с чего начать, когда бы мне довелось сесть за сочинение статьи для чистого газетного листа; а если бы мне понадобилось его запретить, – я находился бы в еще большем затруднении!
Век сильнее человека, – эту истину время опровергло. Мы же, искренно сочувствуя горькой участи нашего собрата, приходим к следующему заключению: либо наш век еще ничтожнее, чем мы полагали, либо нам нужен не тот век, в который мы живем.
Очевидно, наша страна еще недостаточно развита, чтобы читать статьи на чистых листах, и спокойнее кормить ее с ложечки, как это делают «Ведомости». Примем к сведению намек нашего молчаливого собрата. На нашу долю пришлось всего четырнадцать «Веков», иначе говоря, мы дошли до средневековья. Сознаемся же, что нам оттуда не выбраться, и останемся, в добрый час, ни с чем! Действительно много есть вопросов, о которых начисто умолчал наш славный «Век»: вопрос об амнистии, о внутренней политике, о чести, патриотизме и бог его знает каких подвигах, вопрос, наконец, о кортесах; но мы полагаем, что девятнадцатый «Век» промолчал бы об этих вопросах точно так же, как четырнадцатый.
И, наконец, все сказанное нами, а также и гибель нашего славного «Века», несмотря на всю его просвещенность и величие, заставляет нас заключить, что век наш ничтожен, как и люди, и что в подобные времена человеку благоразумному следует поменьше говорить, а еще меньше – молчать.
Преимущество полумер[236]
Обычно говорят, что человеку столько лет, на сколько он выглядит. Это одна из многих вздорных выдумок, которые ходят по свету в обличий истины и принимаются на веру, хотя на самом деле принадлежат к вещам, которые, не будучи «сего», тем не менее «ben trovalo». [237]Если бы ложь была способна что-нибудь доказать, то эта выдумка подтвердила бы только одну несомненную истину, а именно, что б мире не существует ничего определенного, ничто не существует само по себе и для себя, а лишь в том виде, каким оно нам кажется. Продолжая в том же духе, можно было бы сказать, что некоторые народы не стареют, так как для того, чтобы стареть, надо жить. Вот где скрыта причина того, что каждый раз, как мне вздумается повнимательней присмотреться к нашей Испании (да хранит ее господь, в особенности от самой себя!), я обыкновенно обращаюсь к ней с комплиментом, обычным среди людей, лишь время от времени встречающихся друг с другом: «Дружище, вас не коснулось время!» Нашей родины, действительно, не касается время; по правде сказать, ее вообще ничто не касается. Зато она сама, наоборот, имеет до всего касательство. Так что, прожив не одно столетие, она иногда вновь является юной и сверкающей, как тот, кто только начинает жизнь. Если бы нам понадобилось ее с чем-нибудь сравнить, мы бы сравнили ее с теми престарелыми кокетками, которые то подкрашивают свои седины, то забывают это сделать; или с теми животными, которые проводят зиму словно мертвые, забившись между двух камней, и ждут лишь яркого июльского солнца, чтобы вновь воскреснуть; или со статистами знаменитой труппы Робинсона,[238] в прошлые годы освистанной в нашем городе, со статистами, которые делали два шага вперед и шаг – назад; или с добродетельной Пенелопой, которая по ночам распускала сотканное ею за день;[239] можно было бы ее сравнить, наконец, с кошками, о которых говорят, что они имеют тысячу жизнен; впрочем, в данном случае можно отметить и существенное различие: дело в том, что кошки всегда падают на ноги, а относительно Испании мы бы не осмелились точно утверждать, как именно она обычно падает. Одним словом, ее можно сравнить со всем, а точнее говоря, ни с чем.
Из этого не следует, что мы стремимся сказать что-либо Дурное об Испании; для этого сейчас мало подходящий случай, тем более что мы переживаем как раз то время, когда она подкрашивает седины, потягивается со сна и приходит в движение, делает шаг вперед, выделывает ткань и, хрипло мяукая, поднимается после очередного падения. Избави нас господь от подобных намерений, как и от нового манифеста. Мы стремимся только рассказать об Испании, и если удастся, даже воздав ей по заслугам. Ведь тут мы имеем дело со злом, которое ускользает от наблюдения, подобно воде под давлением: вам кажется, что вы ухватились за него с одной стороны, а оно выскальзывает с другой. Наша родина так же часто меняет свою окраску, как меняются фигуры в том самом фантасмагорическом калейдоскопе, который при каждом движении открывает любопытным взорам все новые и новые сочетания.
В восьмом году, как заявило правительство, Испания могла быть счастливой лишь под просвещенным владычеством верховного распорядителя счастьем народов.[240] Вскоре после этого обнаружилось, что блаженство ей могут дать только самоуправление и отказ от вышеуказанного владыки. В четырнадцатом году уже не подлежало сомнению, что только законный король и законная свобода способны привести ее к длительному и устойчивому благоденствию. В середине того же года ее спасение попрежнему зависело от законного короля, но уже без содействия означенной свободы (с построенного дома леса долой!), и страна уже не проклинала помощь соседа. По девятнадцатый год включительно порядок и мир, слава и удача могли опираться только на святейшую инквизицию. В двадцатом году стало, наконец, ясно, что счастье, которым она наслаждалась столь благочестиво, не было истинным; истинным же должно было стать то, которое ей предстояло получить на основе свободы и равенства; теперь уже знали наверняка, что Испания будет счастлива. Тем не менее в двадцать третьем году мы увидели, как было восстановлено истинное благо; на этот раз его следовало ожидать от тех самых французов, которых в восьмом году считали единственным источником счастья, а в девятом – источником всех бед. Таким образом, в этом двадцать третьем году она обрела истинное счастье абсолютизма, единственную форму правления, способную привести народ твердой рукой к процветанию; в те времена она в четвертый раз открыла глаза и ясно увидела, чего именно ей не хватает для полного счастья. И, наконец, в тридцать четвертом году она открывает глаза в пятый раз и приходит к незыблемому, как всегда, убеждению, что ее счастье может зависеть только от национального представительства, абсолютистское правление вовсе не является философским камнем. Извлекши уроки из прошлых ошибок, она уже больше не попадается в западню, которую ей ставят злопыхатели, мечтатели и прочие мошенники, только и знающие, что обманывать народы и сбивать их с пути истинного. В тридцать четвертом году она твердо убеждена, что истинное счастье – то самое, которое существует ныне; все прежнее было лишь призрачным счастьем. Признаем, что ее нынешние убеждения – самые прочные, хотя бы потому, что уже не раз она была в этом убеждена.
Некоторые полагают, что счастье – это одна из многих вздорных выдумок, «ben trovato», как мы уже сказали для нашего утешения. Мы со своей стороны остерегаемся утверждать это. И если до сих пор мы видели счастье только на бумаге, то, конечно, не потому, что его вообще не существует, а лишь потому, что до сих пор нам не посчастливилось его найти. Во всяком случае из всего сказанного выше следует вывод: время Испании не касается! Наша родина всегда одинакова, вечно она играет со своим счастьем в кошки-мышки; вечно стремится схватить его на манер того безумца, который упорно пытался левой рукой схватить большой палец той же руки, держа его в правой руке; вечно убеждена она, что ныне счастливее, чем прежде.
Любой вид счастья кажется ей темным и запутанным лабиринтом. Некоторые даже утверждают, что свойственные ей противоречия – это неизбежное зло, ибо никогда она не предпринимала ничего определенного и решительного… Нам остается, однако, выяснить, являются ли противоречия злом, а это еще неизвестно. Если бы мы всегда изрекали только истины, мы должны были бы вечно твердить одно и то же. Но, не говоря уже о том, что вечно проповедовать только одну истину было бы невыносимо тяжело, это заставило бы нас высказать все сразу. Ну, а дальше? А дальше мы вынуждены были бы замолчать. Представь себе, читатель, каким пустым стало бы наше долгое существование. Будем же лучше сегодня говорить одно, а завтра – другое. Подумай только, читатель, какое разнообразие! Любую ткань раскраивают раз и навсегда. То же можно сказать и о вещах ясных и определенных. Мы же стоим за неясность и говорим это вполне серьезно. Прежде всего, никто не станет отрицать одно огромное преимущество, которое имеет неясность перед ясностью, а именно, что неясность в дальнейшем может проясниться. Сделайте вы все сразу, скажем, в первый день нового года. А что вы будете делать в оставшиеся триста шестьдесят четыре дня? Бездельничать? Избави нас господь от этого: ведь праздность – мать всех пороков. Если уж она наихудшее из всех зол, то лучше делать плохо, а затем хорошо переделывать сделанное, чем совсем ничего не делать.
