Наделите зверей даром слова: во-первых, им потребуется академия, которая присвоит себе право указывать, что то или иное слово должно означать не то, что им желательно, а нечто совсем иное. Им потребуются ученые, которые всю свою долгую жизнь посвятят разговорам о том, как следует говорить. Им понадобятся писатели, которые испишут кипы бумаги, называемые книгами, для того, чтобы высказать свои мнения остальным, кому, на их взгляд, эти мнения важны. Лев, как самый сильный, взберется на дерево и будет убеждать более слабых зверей, что они созданы не для того, чтобы бродить, где вздумается, и жить в свое удовольствие, а чтобы подчиняться ему. И не то плохо, что лев будет это говорить, а то, что звери ему поверят. Они смогут дать вещам имена и, назвав одно воровством, другое ложью, а третье убийством, не только не добьются устранения преступлений, а, наоборот, наполнят преступниками леса. Они породят тщеславие и себялюбие. Благородный зверь, спокойно спавший все двадцать четыре часа в сутки, будет бодрствовать, терзаясь призрачным сознанием своей исключительности; и ближнего, которого он раньше убивал только для того, чтобы съесть, убьет за белую или красную ленту.[245] Наконец, если вы наделите их даром речи, они начнут лгать: самка – из любви к другому, сильный слабому – из властолюбия, равный равному – из соперничества, бедный богатому – из страха и зависти. Они пожелают во что бы то ни стало получить правительство и придут, быть может, к согласию относительно того, какое именно правительство им необходимо. О боже! Одни готовы будут положить свою голову на плаху за то, чтобы ими правил кто-нибудь один, – стремление, которого я никогда не мог понять. Другие сами захотят приказывать этому владыке, что мне не кажется большой победой. Здесь все захотят править, и это я отлично понимаю. Там появятся благородные животные знатного происхождения, это значит… вернее сказать, я не знаю, что это значит. Так вот, появятся животные знатного происхождения, которые будут повелевать животными низкого происхождения. Где-то еще совсем не будет сословных различий… Какое столпотворение! Какой лабиринт! Лабиринт, который доказывает, что в мире существует истина – явление положительное, единственно справедливое и хорошее; все его признают и все с ним соглашаются; отсюда и проистекает единогласие.
В довершение всего, животные, лишенные разума и дара слова, не нуждаются в ораторе, который поучал бы их, как стать счастливыми; они не способны ни обманывать, ни быть обманутыми, ни убеждать других, ни быть убежденными.
У человека все наоборот. Человек говорит и слушает, человек верит не только тому, чему желает верить, а всему на свете. Какое удивительное свойство! Мужчина верит женщине, верит общественному мнению, верит в счастье… Чему только не верит человек! Он верит даже в истину. Скажите ему, что он талантлив. «Конечно!» – скажет он про себя. Скажите ему, что он первый во вселенной. «Не сомневаюсь», – подтвердит он. Скажите ему, что любите его. «Спасибо», – ответит он чистосердечно. Хотите повести его на смерть? Подмените слово и скажите: «Я веду тебя к славе», – пойдет. Хотите ему приказывать? Скажите ему просто: «Я должен тебе приказывать». – «Несомненно», – ответит он.
В этом заключается все искусство управлять людьми. И после этого еще утверждают, что человек зол! Какая стая волков удовлетворится манифестом? Они потребуют мяса, а не слов. Попробуйте скажите им: «Голод, о волки, кончился! Чудовище задушено навсегда…» – «Ложь! – закричат волки. – В овчарню, в овчарню! Голод утоляют только бараниной…» А вот газета заявляет людям: «Гидра разногласий, о граждане, издыхает, поверженная твердой рукой. Порядок отныне и вовеки будет фундаментом общественного здания. Уже встает заря справедливости (над бог весть каким горизонтом). Радуга мира (что отнюдь не означает мира) светит после бури (которая еще не кончилась). Отныне законность (квадратура круга) явится основанием общественного блага…» и т. д. и т. д. Вы сказали: «Гидра разногласий, справедливость, общественное благо, горизонт, радуга, законность»? Посмотрите, народы тотчас же начинают рукоплескать, сочинять оды, воздвигать арки, устанавливать мемориальные доски. Изумительное свойство слова! Как легко достижимо счастье! С помощью краткого словаря современных слов вы можете располагать своим временем, как вам заблагорассудится. Повторяйте лишь иногда слово «завтра», и каждый день подбрасывая людям по словцу, как Эней бросал лепешки псу Церберу,[246] вы можете спокойно почивать на лаврах.
Такова история всех народов, такова история человека… – всё слова, шумиха, неразбериха. Ничего положительного. Как счастливы те, кто не говорит, ибо они понимают друг друга!
Представление «Нуманции»
Трагедия в трех актах[247]
Есть одна область, которая не предусмотрена цензурным уставом газет и о которой дозволено писать, если к тому есть, разумеется, охота. В уставе нет ни единого параграфа, который запрещал бы говорить о «Нуманции». Правда, о других вещах говорить не разрешается, но обо всем сразу все равно ведь не скажешь! Сегодня, и это самое важное, никто не может помешать нам разговаривать о «Нуманции» в ожидании того времени, когда будет дозволено потолковать и о другом. Тем лучше нам удастся обсудить все обстоятельства дела. Конечно, при этом надо иметь в виду, что не допускаются «вымарки, под угрозой штрафа в две тысячи реалов». Чистота прежде всего: газета должна быть строгой и требовательной, без пятнышка, как паспорт или карлист. Газетная статья должна получаться удачной с первого же раза: ведь в конце концов она не какой-нибудь «Милицейский устав»![248] Надо иметь также в виду, что нельзя оставлять «никаких пробелов», под угрозой того же штрафа в две тысячи реалов. Нет, вы подумайте только – дать публике читать газеты с пробелами! Да мало ли что можно вычитать на чистой бумаге!.. Кроме того, следует иметь в виду, что для того, чтобы печататься, надо пользоваться избирательными правами, ибо, в конечном счете, какой может быть талант у человека, который не сумел сколотить себе приличную ренту в шесть тысяч реалов![249]
Учтя все эти многочисленные «в виду», приступим к делу и скажем, что театр во время представления был почти полон (как мы полагаем, в опубликовании этого факта нет никакой опасности). В равной мере и трагедия была полна патриотических намеков. Нам, испанцам, очень нравится свобода, особенно в пьесах. Овации не умолкали: столь полной была иллюзия и так часто повторялось слово «свобода», что любой мог забыть, что дело происходит на сцене. Все это почти походило на истину. Таково магическое действие театра!
Еще одна вещь, также не предусмотренная цензурным уставом, – это сеньор Луна.[250] О нем, как об исполнителе главной роли, говорить разрешается, ибо он не «вопросы религии», не «прерогативы тропа», не «Королевский статут», а игра его не «подрывает основ», потому что в ней вообще нет никакой основы; она не нарушает спокойствия, не преступает законов, не проявляет неповиновения властям, не «скрывается под намеками», а лишь под дурными старинными костюмами; она не «нарушает приличий» и не противоречит никаким обычаям, ни хорошим, ни плохим; она – не «памфлет» и не «клевета», словом, ее ни с какой стороны не касается ни одно «не» из всех бесчисленных «не», какие только существуют в уставе; она тем более не «суверен» и не «иностранное правительство». Таким образом, в роли сеньора Луны есть много пробелов. Нам же предстоит, увы, и в этом отношении выполнить свою роль без пробелов, под страхом лишиться упомянутых выше двух тысяч реалов на первый раз, удвоенной суммы – во второй раз и имея в виду, что, споткнувшись в третий раз, мы получим полный расчет. Мы заявляем это, потому что нам не понравился сеньор Луна: печально, но ничего не поделаешь. Да, мы заметили его рвение и благие намерения. Но этого (нам, испанцам, ныне это понятно более, чем когда-либо) вовсе недостаточно. Его декламация напыщенна и неестественна; его переходы грубы, более грубы и резки, чем цензура. Нам очень жаль, что приходится высказать ему свое мнение, но таков наш долг, и в этом отношении мы являемся лишь выразителями мнения публики.
А в остальном трагедия, не обладающая высокими литературными достоинствами, произвела впечатление, какое можно ожидать от подобного весьма патриотического произведения. Каждый отправился домой с печальным убеждением, что в политике, как и в трагедии, народу труднее всего завоевать свободу. Остается только надеяться, что на этот раз у нашей свободы будет более счастливая судьба, чем в дни Нуманции, хотя это зависит и от нас самих.
