Ознакомительная версия.
Пошли! Легкий ветерок, выстрачивая зыбь на море, ласково понес нас к островку. Но Жиль недостаточно учел силу прилива, бурлившего при выходе из бухты, и поздно спохватился: на полной скорости яхта «Миклу» встретила роковую мель и врезалась в нее.
— Черт побери, — заворчал Жиль, боявшийся подорвать свой престиж.
— Ну как? Облегчить? — воскликнула Анник и, не дожидаясь ответа, прыгнула в воду.
Я последовал за ней. Метрах в сорока мель выступила из воды в виде песчаного пляжа между двумя скалами. Анник плыла брассом, отплевывая воду, оборачивалась посмотреть, где я, а я плыл позади нее кролем, хотя и не слишком стремительным. Вскоре мы почувствовали под ногами дно и вышли на сушу. Жиль подтягивал парус, чтоб порыв ветра его не унес. Морской прилив поднимался, значит, скоро вокруг будет опять глубоко. Надо было только выждать. Пустой островок, и на нем чайки приветствуют эту сирену, всю в сверкающих каплях, в мокром купальном костюме, подчеркивающем девичью грудь и волнующую линию бедер. В общем, беда не так уж велика! Неопытность Жиля упреков не заслуживает. Мы поглядели друг на друга и громко засмеялись.
— А что тут есть на островке? — спрашивает жертва кораблекрушения.
Увидим, увидим. Экспедиция кажется мне весьма привлекательной. Скалы, опять скалы, уйма скал, которые придется брать штурмом, что позволяет подавать руку помощи. А по другую сторону, как бы желая сделать нас невидимыми, спускаются узкие террасы, покрытые цветущей армерией. Анник бросается собирать цветы.
Уже целый месяц у меня захватывает дыхание, когда я нахожусь с нею рядом. На фоне этого острова и его дикой природы я и сам превращаюсь в дикаря. За всю мою жизнь я не испытывал более острого желания опрокинуть девушку навзничь и прижать ее к земле, пользуясь превосходством веса. Разве сейчас не подходящий случай? Она в таком костюме, все залито ослепительным солнцем. Но судейский крючок, которому хорошо известно, во что обходится насилие перед судом присяжных, слабо сдерживает во мне Робинзона. Анник выпрямляется, подпрыгивает, бежит дальше и вдруг остановилась, приложив палец к губам. В нескольких шагах от нас сидит на яйцах прямо на земле серая с белым чайка. Подхожу ближе. Вот я и стою позади своей двоюродной сестрички, совсем по-дружески положил ей руки на плечи, такие круглые, гладкие, пальцы невольно скользят по ним, и они, как от холода, покрываются гусиной кожей.
— Да что ты в самом деле? — шепчет она.
Но голос у нее вялый. Грудь очень упругая, это чувствует моя правая рука, а левая уже отправилась дальше. Ронсар это превосходно описал.
Будь благословенна, ты, бретонская пылкость, которую так легко пробуждает прекрасное искусство касаний!
— Да что ты выдумал! Ты с ума сошел?
Да, сошел. Я безумен тобой, дорогая, голову потерял. Прелестный рот, маленькое, запрокинутое лицо, так сильно напоминающее лицо Мариэтт, когда она была еще девственницей. Нет, нет, еще более прекрасное, еще более четких очертаний; прекрасны и длинные, как бы распахивающие это тело ноги. Адвокат, не тревожьтесь: вашим коллегам не придется ссылаться на смягчающие обстоятельства. Согласие само поет в этой девочке, вызывая у нее самый чудесный в мире стон. Этот ее пыл говорит больше, чем будничное слово «да», и это дано немногим; этот жар заставляет ее вибрировать, как стрела, тяжело дышать, откидывая назад голову, глаза ее полузакрыты, волосы смешались с травой, руки стиснуты.
— Абель! Анник!
Кормчий выкрикивает это в двух тонах. То, что так чудесно началось, завершается в ином настроении. Надо покидать остров Цитеры. Анник выпрямляется:
— Да что же это?
Глаза ее полны признательности, но я вижу в них и удивление и, пожалуй, тревогу. Хотя она словно создана для подобных сюрпризов (это еще надо доказать), но, как и я, Анник внезапно вспомнила то, о чем мы оба на миг забыли: я зять хозяина, муж ее кузины, отец четверых детей и, будь я немного старше, в сущности, годился бы ей в отцы.
— Да что же это? — повторяет она в те минуты, когда я разрешаю себе уже последние вольности, помогая ей стянуть в трусиках ослабевшую резинку. Пятнадцать лет назад, оказавшись в таких обстоятельствах, Мариэтт, конечно, залепетала бы: «Что ты обо мне подумаешь?» А вот у этого поколения самый невинный вид. Но Жиль все вопит:
— А-бель! Ан-ник!
— Ну, пошли, — говорит Анник, — а то он вообразит бог весть что.
Я по-хозяйски еще раз быстро окидываю ее взглядом и крепко ее целую. Если бы не эхо, которое от скалы к скале повторяло наши имена, я бы, конечно, еще задержался. Но Анник оттолкнула меня, поправила костюм и бросилась бегом. Со скалы мы снова увидели вдали яхту «Миклу», которая качалась, как пробка на волнах, не решаясь подойти к скалам. Жиль нетерпеливо махал рукой. Анник прыгнула в воду:
— Сто метров вольным стилем!
Никто из нас не стал добиваться победы. На полдороге, повернув ко мне голову с мокрыми волосами, Анник быстро прошептала:
— Слушай, Абель, не хочу, чтоб Мариэтт узнала. Выйдет неприятная история…
Морской вал накрыл меня с головой, я выбрался из него и тихо спросил:
— Когда ты будешь в Анже?
Но она не ответила. Мы уже подплывали. Жиль бросил нам веревку и как-то странно посмотрел на меня.
Яхта направилась к маяку, и мы возвратились домой тихонями, вели себя весь вечер очень неприметно, и нас окружало всеобщее расположение, которое, однако, скорей раздражало нас, чем прибавляло уверенности. Мне не хотелось, чтобы следили за моим взглядом, напрасно искавшим для себя точку опоры, и я предпочел отправиться спать.
А когда Мариэтт уложит на стуле свое белье, когда она заснет, я неслышно встану, пройду в туалетную комнату и посмотрю на себя в зеркало. Да, уже не юнец. Но пока держусь. Мужчина дольше сохраняет юношеские черты, чем женщина девичий облик. И вот я снова в нашей спальне, настороженно смотрю на спящую. Я взволнован. Раздвоен. Возбужден тем, что произошло. В страхе перед тем, что будет дальше. Тело мое счастливей, чем сердце. Знаешь, дорогая, я просто не понимаю, что на меня нашло: сегодня в полдень я согрешил с твоей двоюродной сестрицей. И уж не знаю, что на нее нашло, она не оказала сопротивления. Что же это? Случайность? А может, чудо? Не могу разобраться. Я вовсе не сторонник брака втроем. Ты чем-то причастна к желанию, которое вызвала во мне Анник, и оно еще не угасло. Ты ли это спишь тут? Это все еще ты? И возникает безумное ощущение, что я тебе вовсе не изменил, ты лишь повторилась в ней, и, глядя, как ты спокойно спишь, я чувствую, что я и в выигрыше и в проигрыше. И одновременно возникает безумное ощущение: меня раздражает твое тепло, твой запах, нелепый покой всего этого дома и моя обязанность находиться именно здесь в пижаме, а не там, в палатке, разбитой в саду, с нагой юной девушкой, для которой я готов все бросить к чертям и начать жизнь сначала.
У женщин, слава богу, глаза не слишком зоркие. Есть такие, что не сомневаются в чистоте своих дочерей, а те уж давно укрощены; а все женщины, которых обманывают мужья (социологи уверяют, что их не менее 60 %), чаще всего и не подозревают об измене.
Я сам тому стеснительный свидетель. Мне в тягость незаслуженное мною доверие. Мне в тягость считать себя единственным виновником происшедшего. Я ищу себе оправданий. Нахожу их. Если я, мол, приоткрыл отдушину, значит, задыхался. Да, так оно отчасти и есть: обмануть женщину, пленником которой ты был, — это способ доказать самому себе, что ты свободен, имеешь право хотя бы на легкомыслие. Конечно, случается, что испытываешь угрызения совести, не без того. Но поскольку они появились недавно, то твои более ранние обиды могут одолеть их, предать забвению.
Положение не изменилось. Напротив, ухудшилось. И оно может только ухудшаться. Сейчас нужно бы… Эх, легко сказать! Нужно бы, чтоб она, жена моя, сама атаковала меня своей нежностью. Тогда бы я не искал и не находил, как теперь это делаю, грустного предлога в ее будничности. Но зачем Мариэтт делать усилия? Она почти ничего не замечает. Я все чаще ухожу куда-то, а дома то витаю в облаках, то бываю резок. Ну что ж, должно быть, я озлоблен, как всякий неудачник, устал от работы, чувствую, что молодость уходит. Ведь я мужчина! Зато она с каждым днем все громче кудахчет и глубже усаживается в своем гнезде.
Терзаюсь, но молчу. С меня хватит. Достаточно с меня. Мой бунт все усиливается, и смятение тоже. Какой бы ни была моя жизнь до сих пор, все же в ней была какая-то целостность. Но вот все распалось. Я, наверное, довольно отвратителен, потому что зол на самого себя и на весь мир.
Я, наверное, до ужаса отвратителен. Вот Мариэтт что-то говорит. Я молчу, задумался. Она начинает нервничать:
— Ты что, не слышишь?
Действительно, я ничего не слышал. Объясняться мы не будем ни сейчас, ни потом; мы так далеки друг от друга, что все споры уже позади.
Ознакомительная версия.
