— Ну что? Нагулялась? Была у доктора? Муж в отлучке, а она — в город! Знаем мы, какие у тебя доктора на уме!
Ульяна не отвечала. Она чувствовала себя не только страшно усталой, но и нравственно слабой, нечистой и, главное, лишенной всякой надежды. У нее кружилась голова и все время звучал в ушах голос Адама: «Жизнь-то у меня ведь одна-единственная, душа-то у меня ведь тоже одна!» Не зажигая света, она принялась расхаживать по дому, бормоча эти слова и то присаживаясь на кровать, то вскакивая с нее, как ужаленная, когда вспоминала, что говорил Адам про нее с Симионом. Тогда ее охватывало такое отчаяние, становилось так стыдно, что хотелось избавиться от всего этого немедленно, сейчас же, любой ценой: ведь ждать теперь было уже нечего; надежды все равно больше не было.
Она тихо вышла из дома. Ночь была лунная; сквозь клочья пушистого белого тумана, плававшие между деревьями, было видно, как искрится, переливаясь в лунном свете, тихое море. Ульяна прошла в коровник. Тут было темно и тепло, пахло сеном, скотом, свежим навозом. Слышно было, как пыхтит, жуя жвачку, последняя корова Евтея — он всех их распродал, осталась только эта. Ульяна почувствовала, что она леденеет, что она уже холодна, как покойница. Нащупав стену, она нашла веревку, которая всегда здесь висела и стала вязать петлю. Несмотря на кромешную тьму и помутившийся рассудок, Ульяна, как истая дочь рыбака, умело завязала узел и, сделав прочную петлю, попробовала, хороша ли она, скользит ли, не развяжется ли от ее тяжести. Кусая себе губы, она дернула за петлю обеими руками и, окончательно убедившись, что веревка выдержит, направилась к скамейке, на которой еще недавно сидели старики, влезла на нее, нашла большой гвоздь под стрехой и, привязав к нему конец веревки, сунула голову в петлю. «Жизнь-то у меня ведь одна-единственная, — вспомнилось ей. — Душа-то у меня ведь тоже одна. Если ее, душу-то эту загубишь, кто мне другую даст?» Вспомнилось и то, с какой осторожностью он оттолкнул ее после этих слов…
Ульяна долго стояла на скамейке, мертвенно-бледная, с петлей на шее. Кругом была мертвая тишина. Было видно, как дрожит в воде серебряный лунный луч. Она забылась, потом медленно, медленно, словно во сне, сняла с себя, перекинув через голову, петлю и, еще постояв некоторое время без движения, села на скамейку, уперлась локтями в колени и соединила руки: она будет его ждать.
Ее мучил стыд. Она чувствовала себя маленькой, ничтожной и беспомощной. Но она будет его ждать, хотя надежды никакой нет и ждать, по-видимому, не имеет смысла… Что заставило ее принять такое решение? Что еще могло с ней случиться? И что за жизнь ждет ее? Не лучше ли было сразу со всем покончить?.. Но она не могла, у нее не было силы. «Еще подожду», — решила Ульяна.
Симион вернулся домой пьяный. Родственники обещали устроить его на место — ходить за скотиной в государственном сельском хозяйстве в их селе, предупредив, однако, что зарабатывать он будет гораздо меньше, чем получал на рыбном промысле да еще в передовой бригаде. «Наплевать мне на деньги!» — крикнул Симион, думая о припрятанном у старика золоте. Родные хорошо знали и Симиона и всю их семью и сообразили, что если Симиону наплевать на деньги, значит, у него их много или он на что-то крепко надеется. Поэтому они приняли гостя хорошо и так угостили, что дома он едва смог распрячь лошадей и, повалившись на кровать, заснул мертвым сном. Ульяна, остерегаясь его, решила сидеть всю ночь на табуретке, да так и заснула, согнувшись и уперши руки в колени. Утром она встала и принялась за хозяйство. Зная, что старики непременно пожалуются на нее Симиону, она спокойно ждала, когда он проснется. Наконец Симион проснулся, вышел из комнаты и, усевшись на пороге, закурил. Он курил и пристально, испытующе глядел на жену. Ульяна чувствовала на себе его взгляд и, чтобы поменьше попадаться ему на глаза, взяла ведра и пошла к колодцу за водой. Как только она вышла за ворота, у Симиона на лбу разгладились морщины и он захохотал злобным, гадким смехом.
Он не посторонился, чтобы ее пропустить, когда она вернулась с полными ведрами, и, смерив жену с головы до ног наглым, вызывающим взглядом, спросил:
— Ну что, была у доктора?
Ульяна молчала, стоя перед ним с тяжелыми ведрами, которые больно оттягивали ей руки.
— Что же он, сделал тебе впрыскивание?
Ульяна густо покраснела и почувствовала такое отчаяние, что на глазах у нее выступили слезы и покатились по щекам. Она пыталась удержать их, но не могла.
— Не выгорело, значит? — сказал Симион, с ненавистью глядя ей в лицо. — Зря, стало быть, ездила!
Потом поднялся и, в упор глядя на нее, спросил:
— Обратно тебя отослал, а?
Ульяна не отвечала, только низко опустила голову и опять слезы ручьем полились из-под ее длинных ресниц.
— Или, может, сговорились? — продолжал допрашивать Симион.
Но по тому, как она плакала и по ее молчанию, было ясно, что они не сговорились. Симион повернулся, собираясь войти в дом, и крикнул, не глядя на Ульяну:
— Убирайся отсюда! Мне в моем доме шлюхи не надобно. Понятно? Вон!
Ульяна прошла за ним с ведрами и опустила их на пол. Симион расселся на кровати.
— Уходи! — прошипел он сквозь зубы. — Сейчас же! А то я голову тебе размозжу! Вон отсюда, потаскуха!
Ульяна собрала кое-какие пожитки, связала их в узелок и вышла во двор. Прежде, чем идти дальше, она оглянулась на дом. Старики стояли на пороге. Симион, бледный от злобы, тоже вышел на крыльцо. Ульяна молчала.
— Скатертью дорога, милая, — съехидничала старуха.
— Бог тебя накажет, проклятая! — изрек старик.
Скрестив руки на груди и опустив бороду, он грозно, как карающий Иегова, смотрел на нее из-под седых, насупленных бровей. Ульяна повернулась и вышла за ворота. Старики вошли в дом, а Симион уселся на чурбан, на котором кололи дрова, и взялся руками за голову, уже жалея, что прогнал жену. «Она вернется, — утешал он себя. — Деваться ей все равно некуда. Стоит только ее кликнуть — сейчас вернется. Ее к себе никто не пустит».
И действительно, ни братья, ни сестры Ульяны ее не приняли. Зато жена Емельяна Романова приняла ее, как родную. Идти звать ее обратно Симион не решался: «Подожду еще месяц, — думал он. — А если до тех пор сама не явится — позову».
К нему приехал Прикоп. Братья долго о чем-то совещались, потом оба уехали в Констанцу и с очередным рейсом рыболовной флотилии отправились в море.
В эти дни господин Зарифу становился все самоувереннее, все более окрылялся новыми надеждами, и думал о таких вещах, о которых он раньше не смел и мечтать. С каждым днем он становился богаче и богаче. Излюбленным местом его прогулок была та уличка, в самом сердце Констанцы, на которой стоит старая, полуразвалившаяся мечеть. От ее серых, серебристых стен, густо заросших горькой полынью и репейником, от белого минарета и пустых окон веет тихой грустью, забвением и заброшенностью.
У этих развалин нередко можно было встретить господина Зарифу. Сгорбившись и заложив руки за спину, маленький, тщедушный, в ставшей слишком широкой для него одежде, с цыплячьей грудкой, с большой лысиной и задумчиво склонившимся личиком, напоминавшим сухую винную ягоду, он медленно брел под стенами древней мечети, сквозь окна которой виднелось синее море и бледно-голубое, пустое небо. Господин Зарифу шел медленно и думал о барышах, которые можно было бы получить от продажи пшеницы и леса в портах Ближнего Востока.
Стоя наверху, над рестораном «Морские чары», он подолгу — целыми часами — смотрел на гавань и на пароходы, потом, покачиваясь, как пьяный, возвращался домой.
Анджелика сидела в соломенном кресле и читала старый полицейский роман из так называемой «Пятнадцатилейной серии» — захватанный, с загнутыми, порванными краями. При виде своего веселого, торжествующего отца она поднимала на него слегка удивленный, скучающий взгляд.
— Анджелика! Дитя мое! — говорил Зарифу, гладя ее по голове дрожащей рукой. — Если бы только ты знала, какое у тебя блестящее будущее! Какое богатство ожидает мою девочку! — повторял он со смехом и принимался напевать веселую песенку, выдуманную им самим в приливе восторга.
Он прижимал полную, пышущую здоровьем Анджелику к своей цыплячьей груди и шептал:
— Я наживу огромное состояние, оно будет твоим, только твоим! Ничего не говори Спиру! Слышишь? Этот донжуан, этот ловелас ничего не должен знать… Это будет нашей с тобой тайной, о которой никто не должен знать, кроме папочки и его дочурки! У тебя будет собственное состояние, ты не будешь от него зависеть…
Он расхаживал по комнате, посмеиваясь веселым старческим смешком и иногда даже выкидывал антраша.
Радостное настроение прочно установилось у господина Зарифу. Он заметно помолодел, часто шутил, хлопал по плечу сослуживцев, которые были намного моложе его, и грозился, что будет с ними бороться и непременно одолеет, — словом, стал неузнаваем. Сослуживцы смеялись его шуткам, шутили сами:
