Ознакомительная версия.
Вопрос о совести, который так беспокоил Романа Трифоновича после утреннего разговора с Каляевым, не всплывал более, потонув в длинных разговорах о Руси и России, о будущем, о грядущем столетии. Что и говорить, любила русская интеллигенция со вкусом потолковать о судьбах отечества…
4
К обеду подоспел Николай.
– Вася!.. – Он долго тискал брата, хлопал по плечам, обнимал и целовал и даже почему-то потрепал за бороду. – Ну, рад я, как я рад, что ты приехал. К нам заглянешь?
– Когда же, Коля? Сегодня Варя не пустит, завтра – сам знаешь, а следующим днем мне уезжать. Со Львом Николаевичем условлено, никак не могу отложить. Ты уж прости меня и Анне Михайловне извинения мои передай вместе с сердечным поклоном.
– А заодно скажи, чтобы готовила пир на весь мир, – улыбнулась Варвара.
– Это по какому же поводу?
– Слух прошел, что ее супруга, некоего капитана Николая Олексина, государь изволил пожаловать орденом святого Владимира четвертой степени.
– Кто это тебе сказал?
– Наш семейный генерал.
– Вот в чем дело, оказывается… – Николай неожиданно рассмеялся. – Теперь мне все ясно.
– Что тебе ясно, Коля? – спросил Хомяков. – Что Федор тебе протежирует?
– Ну и память у первых дворян России, – удивленно протянул капитан, словно не расслышав вопроса.
– Что ты загадками заговорил вдруг? – проворчал Роман Трифонович. – Каких первых дворян?
– Романовых, естественно, – Николай озадаченно покрутил головой. – Утром я по долгу службы на Петербургском шоссе оказался: получил приказ сопровождать фуры с коронационными подарками из Петровского путевого дворца в Кремль. Вроде почетного эскорта. Стою с полуэскадроном, жду, когда фуры погрузят. Вдруг на шоссе – шум, крики. «Князь Ходынский!..» и – далее непереводимо. И подлетает ко мне на коне полицейский полковник Руднев, как потом выяснилось. «Приказываю немедленно обеспечить проезд во дворец для Его Высочества великого князя Сергея Александровича!» Я ему сердечно объясняю, что, во-первых, приказывать мне могут только три человека во всей России: либо мой непосредственный начальник, либо военный министр, либо сам государь. Во-вторых, я нахожусь здесь со вполне определенной задачей и, в-третьих, полицейские обязанности как-то не совсем гармонируют с моей офицерской честью. Тут полковник покрывается пятнами и начинает повышать тон, а я начинаю демонстративно стаскивать с руки перчатку. Он выпаливает коронную фразу: «Я буду жаловаться!» – и ретируется. Такова, в общих чертах, завязка.
– И что же было далее? – в глазах Вологодова появился неподдельный интерес.
– А далее генерал-губернатор Москвы поворачивает назад, полицейский полковник Руднев глотает пыль, следуя за его коляской, а толпа вдогонку орет «Князь Ходынский!..» с соответствующими толпе эпитетами. Затем я спокойно сопровождаю фуры с подарками в Кремль, где меня уже поджидает дежурный адъютант Его Высочества с приказом немедленно пожаловать. Еду, проводят в кабинет. Успеваю заметить, что великий князь в великом гневе, но четко и ясно рапортую, что-де капитан Олексин прибыл по вашему повелению…» Ах, это ты, Олексин? – вдруг приятно удивляется Его Высочество. – Хорошо послужил во время народного гулянья. А также впоследствии. Молодец!» С тем мы и расстаемся ко взаимному удовольствию. – Николай громко расхохотался: он был смешлив и всегда смеялся с наслаждением. – Ну и память у них! Кабы Федор не порадел своевременно, мчаться бы мне в очередной гарнизон со всем семейством.
– А мы все Федором недовольны, – вздохнула Варвара.
– Одно доброе дело доброты не посеет, – по-прежнему непримиримо проворчал Хомяков.
– Нехорошо ты сказал, Роман, – Василий укоризненно покачал головой. – Если бы Федора просили об этом и он сделал, и тогда бы спасибо ему. А когда добро – по велению души да втайне творится, это поступок достойный. Слова добро не сеют, а поступок – даже один – сеет. И хвала сеятелю.
Вошел Зализо:
– Василий Иванович Немирович-Данченко.
И отступил, пропуская корреспондента, одетого по-дорожному, что сразу всем бросилось в глаза.
– Добрый вечер, господа. Попрощаться зашел буквально на минуту, даже извозчика не отпустил… – Немирович-Данченко замолчал, заулыбался, шагнул, протянув обе руки: – Василий Иванович! Тезка ты мой двойной!.. Ну, здравствуй, дорогой, здравствуй.
Они троекратно поцеловались, путаясь бородами.
– Как всегда – в суете? – спросил Василий.
– Извини уж, – развел руками журналист. – Да, насчет суеты. Государь повелел возбудить следствие о Ходынской трагедии. Вести дело поручено следователю по особым делам Кейзеру. Скажите Каляеву об этом, когда увидите его.
– Каляев утром в Нижний укатил.
– Ну, а я – в Петербург. Кляузы начались в редакции. Отповедь моя им не понравилась. Ну, обнимаю всех, целую и – скачу.
И вышел, поклонившись.
– Суетой газетчики живут, – неодобрительно вздохнул Василий. – А суетой души не спасешь.
Помолчали.
– Надо насчет обеда распорядиться. – Варвара встала.– Готовьтесь, господа.
Она ушла.
– А спасти необходимо, – вдруг сказал Вологодов.
– Что спасти?
– Надежду Ивановну. – Викентий Корнелиевич поднялся с кресла, зашагал по гостиной с непривычным для него волнением. – Который день наши разговоры слушаю и жалею, что нет с нами Надежды Ивановны. Пусть скучны наши споры, пусть – болтовня, но она бы слушала. Она бы себя слушать перестала.
– Правильно! – громко сказал Николай. – Она там в заточении. В узилище!..
– А врачи как же? – растерянно спросил Роман Трифонович. – Они же отказали…
– Для врачей она больная, а для нас – Наденька! – выпалил капитан.
– Святые слова сказал, Коля, – вдруг заволновался всегда внешне спокойный Василий. – Душу ее спасать надо. Душу, а не тело! А все норовят тело, тело!..
И поспешно вышел. Николай бросился за ним:
– Обожди, Вася! Вместе…
– Что скажете, Викентий Корнелиевич? – с некоторой растерянностью спросил Роман Трифонович, когда за братьями захлопнулась дверь. – Не натворим ли бед самовольством?
– Знаете, дорогой друг, я рад. Мне кажется, что дома ей будет лучше. Во всяком случае, должно быть лучше.
– Дай-то Бог…
В дверь заглянул Николай:
– Едем за Наденькой! Решено!..
И скрылся. Вологодов встал, перекрестился.
– Ну, и слава Богу, – вздохнул с облегчением и с некоторой долей печали одновременно. – А мне разрешите откланяться.
– Куда же вы? Сейчас Надюшу привезут.
– Значит, мне следует идти домой. Следует, Роман Трифонович, хотя, видит Бог… – Викентий Корнелиевич осекся, сказал, помолчав: – Завтра я должен посетить присутствие по неотложным делам. Стало быть, до послезавтра. Если позволите и… и если Надежда Ивановна не будет возражать.
И, поклонившись, вышел.
– Непременно, непременно, – пробормотал занятый своими мыслями Хомяков.
Он не мог прийти в себя от простоты, с которой вдруг разрешился столь мучивший его вопрос. Но он – разрешился, и сейчас Роман Трифонович пребывал в некоем неустойчивом состоянии, потому что все решилось без него. И это было и непривычно, и досадно.
В гостиную заглянул улыбающийся – что тоже было совсем уж непривычно – Евстафий Селиверстович.
– Все уехали. Викентий Корнелиевич – домой, а наши – за Надеждой Ивановной.
– Комнаты ее готовы?
– Лично проверю. Радость-то какая, Роман Трифонович!
– Как же это меня с седла-то ссадили? – удивленно сказал Хомяков. – А ведь ссадили. Ссадили – и правильно сделали.
Самолюбие его было уязвлено, но он утешился тем, что сам внес Наденьку в ее комнаты. И поцеловал, положив на кровать.
– Радость ты наша…
1
Наденька отнеслась к внезапному переезду из больничной палаты домой безразлично. Одевая ее, Грапа с жаром говорила, что, слава Богу, теперь все будет хорошо, а на своей постельке, глядишь, и дело пойдет на поправку. Надя послушно подставляла руки, поворачивалась, как просила Грапа, вставала, если было нужно, и – молчала. Глаза ее, синева которых стала теперь еще гуще и еще глубже, безучастно смотрели куда-то мимо одевавшей ее горничной.
«Господи… – смятенно думала Грапа. – Неужто не понимает, что из больницы увозят?.. Неужто разума лишилась?..»
Наденька все слышала и все понимала, и ничего не могла с собой поделать. Невероятный ужас вдруг обрушился на нее, как только Варя ворвалась в палату с ликующим криком:
– Домой едем, Наденька! Домой!..
И Наденьке внезапно стало так страшно, что полная апатия оказалась единственным средством защиты от этого страха. «К Феничке везут… – в панике думалось ей. – Там же Феничка, моя Феничка… Они туда всех свозят…»
Безмолвие и неподвижность были сейчас единственным ее спасением. Она ясно понимала, что все эти громкие, такие веселые и такие здоровые люди попросту не поймут ее, если она попытается объяснить им, чего именно она боится. Не поймут, а не поняв, решат, что она сошла с ума.
Ознакомительная версия.
