— Какие новости?
— Погоди минутку, пожалуйста. Всему свое время.
Он снял шляпу и отряхнул ее от дождя.
Я честно старалась выполнить его просьбу, но от одного вопроса не удержалась:
— Ты читал о проблемах с нашими торпедами?
— Читал, — ответил он, вытаскивая руку из рукава пальто.
— Это же должно убедить флот принять нашу систему, правда? А как иначе, если с действующими торпедами все так плохо.
— Твоя мама уже приехала? — спросил он, вешая плащ на вешалку. Почему он вдруг сменил тему?
Правда, Джорджу уже не один месяц приходилось слушать о том, как я беспокоюсь за маму. Вместе со мной он пережил весь этот ад, пока я старалась вывезти ее из Лондона в Канаду. И о том, как я использовала все связи в киностудии, чтобы перевезти ее наконец в Америку, он тоже был прекрасно осведомлен. Уж он-то заслуживал того, чтобы узнать новости.
— Она уже едет на поезде в Калифорнию. Из Канады до нас три дня езды, так что я жду ее второго февраля.
— Для тебя это, должно быть, большое облегчение, — сказал Джордж и прошел следом за мной в гостиную, где я уже укрепила на доске чистый перекидной блокнот для нового проекта.
— Да, — согласилась я, хотя в действительности меня одолевали сомнения. Я столько сил положила, чтобы перевезти ее в Калифорнию, а теперь, когда она должна была на несколько дней остановиться у меня, мне было не по себе. Как-то мы поладим, когда мама, с ее безумно тяжелым характером, войдет в мой новый мир? Может быть, те трогательные признания, которыми она поделилась со мной в письме (о том, что ее сдержанность и критичность проистекали только из желания уравновесить папино баловство), изменят наши отношения к лучшему? Сумею ли я поверить ее словам о любви? Я решила думать только о хорошем. Как бы то ни было, мама будет здесь, со мной, живая и здоровая, и это уже много значит сейчас, когда столько наших венских друзей, соседей и родственников остались под властью нацистов.
— Где же она будет жить? Здесь, с тобой и Джеймси?
Не отвечая, я пристально вгляделась в лицо своего друга и коллеги. Собрата по оружию. Почему он не рассказывает свои важные новости? Почему вдруг так заинтересовался моей мамой, хотя раньше разговоры о ней терпел только из вежливости? Я никогда не замечала за ним склонности к уверткам; напротив, иногда мне приходилось обуздывать его чрезмерную прямоту.
Внезапно я угадала ответ, но услышать его из уст Джорджа было бы невыносимо. Я шагала взад-вперед по выскобленным добела половицам гостиной, иногда упираясь взглядом в небо за окном, и терпеливо отвечала на его бесконечные вопросы о маме. Дождь уже стих, небо прояснилось, но тени облаков все так же лежали на яркой зелени двора, и на душе у меня было сумрачно.
— Флот нам отказал? — решилась я наконец спросить. Я знала, что он изо всех сил пытается набраться смелости и рассказать мне эту ужасную новость.
— Да, — со вздохом признался Джордж.
Не говоря ни слова — у меня пока не было сил говорить об отказе, — я подошла к буфету и налила нам обоим по большому стакану скотча. Показала Джорджу на одно из двух шоколадно-коричневых кожаных кресел, и мы уселись рядом. На этот раз мы не перебрасывались в радостном возбуждении идеями новых изобретений. Мы пили молча.
— Чем объясняют? — спросила наконец я. Я почти боялась услышать ответ.
— Ну, насчет современных торпед ты была права. Я слышал, больше шестидесяти процентов запущенных торпед не смогли поразить цель. Это никуда не годится. — На мгновение он умолк, затем глотнул еще янтарного напитка и продолжал: — Но, как ты уже догадалась, это ни на что не повлияло. Я тоже думал, что эти неудачи сыграют в пользу нашего предложения. Но на флоте решили, что будут совершенствовать старые торпеды, а не разрабатывать новые, со сложной системой наведения.
— Но ведь наша система лучше? — Мне не хотелось верить.
— И тем не менее. — Он помолчал, словно ему было тяжело рассказывать дальше. — Конечно, флотские чины открыто не признаются в том, как плохи у них дела с торпедами. Из своих источников я узнал, что они решили отклонить нашу заявку на том основании, что наша система слишком тяжелая.
— Что? Джордж, но это же полная чепуха.
— Знаю. Они говорят, что наш механизм слишком велик для средней торпеды.
— Что? — Я не могла поверить в то, что он только что сказал. Какая чепуха! — Это самое смешное обоснование для отказа, какое только можно придумать. Наш механизм может поместиться в наручных часах. Об этом четко сказано в документах, которые мы представили в Национальный совет изобретателей и в Военно-морской флот.
— Да, и Совет одобрил наши проекты. По правде сказать, Хеди, я даже не уверен, что они дочитали нашу заявку до конца. Думаю, они просто увидели аналогию с пианолой и сделали абсурдный вывод, который и использовали как отговорку, чтобы не признавать истинную причину. А правда в том, что им уже не первый десяток лет урезают финансирование разработок, и вот результат — система устаревшая, неэффективная, а переделывать ее полностью — слишком дорого.
Джордж проговорил все это с видом побежденного. Зато меня обуяла ярость. Я развернулась к нему и выкрикнула:
— Но как можно отвергнуть изобретение, которое не только способно направить все торпеды точно в цель, но еще и неуязвимо для противника, и оставить устаревшую систему, которая никогда толком не работала!
— Не знаю, — уныло ответил Джордж, и в голосе у него не было ни злости, ни боевого задора. Да Джордж ли это?
Я попыталась встряхнуть его:
— Нужно снова писать в ВМФ и в Национальный совет изобретателей, чтобы рассказать, как неверно они истолковали суть нашего проекта. Объяснить, какими маленькими можно сделать наши устройства.
— Вряд ли из этого выйдет какой-то толк, Хеди. Не думаю, что они изменят свое мнение.
Откуда в нем эта странная покорность? Должно быть, такое долгое ожидание вконец измотало обычно оптимистично настроенного композитора… нет — изобретателя.
Я встала со своего кожаного кресла. Голос ко мне вернулся и даже окреп.
— Мы поедем в Вашингтон и будем лично отстаивать свое изобретение. — Я собрала в кулак всю свою силу, как перед выходом на сцену, и добавила: — Джордж, хорошо это или плохо, но я знаю одно. Если кто-то может заставить мужчин изменить свое мнение, то это не Хеди Ламарр — изобретательница, а Хеди Ламарр — актриса.
Глава сорок третья
20 апреля 1942 года
Вашингтон, округ Колумбия
В Вашингтоне приближение войны чувствовалось сильнее. Из окна нашего арендованного автомобиля я видела собравшихся на учения солдат, флаги, развевающиеся у каждого дома, и усиленную охрану у главных правительственных зданий. От граждан физически ощутимо веяло силой и гордостью, и это воодушевляло и меня на борьбу против Третьего рейха.
Водитель высадил нас с Джорджем перед «новым военным ведомством», как его все называли, на углу Двадцать первой улицы и Вирджиния-авеню. Мы поднялись на массивное крыльцо здания, выстроенного из песчаника, в котором находились служебные кабинеты отделов военного министерства, в том числе военно-морских сил. Офицер пропустил нас сквозь вращающиеся медные двери, и мы подошли к двум ошеломленным охранникам — они должны были сопровождать гражданских лиц, допущенных в здание, полное военных. Они узнали меня и проводили нас до линии оцепления, а потом — за стену в пятьдесят футов высотой, которая, как они сказали нам, получила название «защиты американских свобод».
— У нас назначена встреча в час, — сказала я секретарше, сидевшей за несколькими дверями, через которые мы прошли с сопровождением. Эту встречу с высшими чинами военно-морского флота нам организовал тот самый «источник» Джорджа, его друг из правительственных кругов, который все это время держал нас в курсе событий.
Молодая женщина в военной форме, накрашенная и причесанная «в стиле Ламарр», только блондинка, уставилась на меня. Она даже начала заикаться.
