Глава сорок четвертая
4 сентября 1942 года
Филадельфия, Пенсильвания
Рев толпы доносился до меня из-за алого бархатного занавеса. И цветом, и фактурой он был так похож на занавес Венского театра, что на мгновение я перенеслась обратно в Вену, в день своего триумфального дебюта на сцене в роли прославленной баварской императрицы Елизаветы. Как давно это было, и какой наивной была та девушка. Так странно, что когда-то я была свободна от чувства вины, которое теперь пронизывало меня насквозь.
Я много думала о том, как измерить мою вину. Можно ли подвести ей итог, подсчитав все жизни, которые я могла бы спасти, если бы решилась действовать, когда узнала об «эндлёзунге»? Помогут ли те усилия, что я вложила в создание своего изобретения, пусть и отвергнутого военными, хоть немного склонить чашу весов в мою пользу? Флотские чины так и не изменили своего мнения, даже когда Патентное ведомство США удовлетворило нашу заявку, выдав на нее патент под номером 2292387, хотя такое решение неопровержимо доказывало перспективность нашей конструкции. Можно ли рассчитывать хоть на какое-то снисхождение за тот вклад, который я вношу в победу сейчас, пытаясь остановить нацизм единственным оставшимся мне способом? «Вам лучше распространять военные облигации, чем конструировать торпеды», как нелюбезно заявил мистер Робсон. И я последовала его совету, хотя он вряд ли всерьез от меня этого ожидал.
Сквозь шум публики слышались звуки скрипки и духовых. Но вот они постепенно смолкли, сменившись вежливой тишиной: первое отделение закончилось. Баритон ведущего объявил следующий номер концерта в Музыкальной академии Филадельфии, и я приготовилась к представлению. Потому что это и было настоящее представление.
Занавес поднялся, открыв передо мной великолепный зал, шедевр архитектурного искусства, сверкающий золотом, хрусталем и пурпуром, совсем как в Вене в дни моей юности. Знать бы, что же осталось теперь от красот моего родного города и что пришлось вынести его жителям. Остался ли хоть кто-то из моих бывших соседей жить в этих причудливых коттеджах, выстроившихся вдоль улиц Дёблинга, в том числе и вдоль Петер-Йорден-штрассе, где жила когда-то моя семья? Или их всех уже отправили на северо-восток, в Польшу, а потом в лагеря? Слеза уже готова была выкатиться и побежать по щеке, но я сморгнула ее.
Вынырнув из своих воспоминаний, я услышала, как ахнули зрители в ответ на мое блистательное появление. В ярко-красном платье с блестками, которое должно было отражать весь свет, падающий на сцену, я стояла неподвижно, чтобы дать зрителям вдоволь налюбоваться на себя. Затем я шагнула вперед, навстречу публике, и протянула к ним руки, показывая, что жду пожертвований. Я сама была сейчас и товаром, и зазывалой.
— Добро пожаловать на концерт в честь будущей победы Соединенных Штатов! — объявила я, стараясь как можно убедительнее изобразить американский выговор: я понимала, что мой немецкий акцент сейчас не вызовет теплых чувств. Я подняла руку, расставив пальцы буквой «V» — всем известный теперь знак «victory», «победа», — и зрители повторили его за мной.
Театр взорвался аплодисментами.
— Меня зовут Хеди Ламарр, и я сегодня здесь для того, чтобы собрать денег для дяди Сэма. Я здесь, чтобы помочь выиграть войну, а вы, полагаю, для того, чтобы посмотреть, как выглядит скандально известная Хеди Ламарр, — проговорила я комическим тоном, кокетливо уперев руку в бедро. Я старалась как могла копировать манеру хохотушки Сьюзи.
По залу пробежал смех, как я и рассчитывала. Затем я понизила голос, чтобы глубже донести свою главную мысль.
— У нас с вами должна быть одна и та же цель. Как выглядит Хеди Ламарр — не так уж важно по сравнению с тем, что творят Хирохито с Гитлером. Каждый раз, когда вы роетесь в своих кошельках, вы говорите этим двум мерзавцам: «Держитесь, янки идут!» Так давайте поможем поскорее закончить войну! Покупайте военные облигации!
Аплодисменты загремели снова, на этот раз оглушительно. Ожидая, пока они стихнут, я перебирала в памяти события этого дня. Сегодня я произносила эту речь, с некоторыми вариациями, уже в третий раз. Свой день я начала на Брод-стрит в соседнем Ньюарке — там проводилась продажа военных облигаций в Военном парке, и я выступала перед двадцатитысячной толпой. Затем был обед для бизнесменов, профсоюзных и общественных деятелей в Филадельфии, где мне нужно было собрать на продаже облигаций не менее пяти тысяч долларов, а я собрала больше четырех миллионов. Рекорд! Удастся ли мне побить его сегодня вечером? Я скрупулезно подсчитывала каждый доллар, словно они приближали завершение моего сизифова труда — искупления.
Приложив руку козырьком к глазам, я взглянула на зрителей и спросила:
— Итак, есть у нас сегодня в зале военные?
Организаторы тура специально раздали билеты группе офицеров армии и флота, и в их числе одному моряку, которому предстояло сегодня нечто особенное. Он сам вызвался на эту роль, и мы отрепетировали ее с ним заранее. Военные, сидевшие слева в первых рядах, закричали и стали тянуть руки.
— Мы же выиграем эту войну, ребята?
На этот раз согласными криками отозвался весь зал, хотя военные орали громче всех. Затем, как было условлено, тот самый моряк выкрикнул:
— А как насчет поцелуя на дорожку, перед фронтом?
Притворившись, что шокирована вопросом, я приоткрыла рот и перевела взгляд на молодого человека.
— Это вы хотели поцелуя?
— Да, мэм, — крикнул он в ответ.
Я обратилась к публике:
— Что скажете? Хотите, чтобы я поцеловала этого храброго молодого моряка?
Толпа оглушительно закричала: «Да!»
— Эти добрые американцы считают, что я должна удовлетворить вашу просьбу. Что ж, идите сюда.
Юноша в безупречно отглаженной, белоснежной парадной морской форме, в фуражке и при галстуке, выбежал на сцену. Он шагал бойко и смело, пока не ступил на широкий помост. Тут на его лице внезапно отразилось смущение. До сих пор ему никогда не приходилось стоять перед многотысячной толпой. Это был его первый выход на сцену и первое выступление в этой роли, хотя обмана в ней не было: он не просто изображал моряка, уходящего на фронт. Его действительно уже ждал корабль, бескрайний Тихий океан и вражеские эскадры.
Чтобы успокоить юношу, я приветствовала его дружеским рукопожатием и попросила представиться публике. Эдди Роудс — это было его настоящее имя. Затем я снова обратилась к залу.
— Я предлагаю вам сделку, ребята. Я подарю нашему храброму воину Эдди Роудсу самый горячий поцелуй, если вы пообещаете — прямо сейчас — собрать не меньше пятисот тысяч долларов. В каждом проходе, в конце, стоят девушки, которые запишут ваши имена и суммы пожертвований.
Девушки, тоже одетые в военную форму, стали передавать списки по длинным рядам, а мы с Эдди ждали. Страх сцены у Эдди, кажется, уже прошел, и мы с ним немного поговорили о его родных, оставшихся дома, под патриотическую музыку оркестра. Но когда он сказал, как рад своему назначению на корабль, уходящий в Тихий океан, у меня едва не выступили слезы. Как же я жалела, что на флоте не приняли нашу торпедную систему. Ведь тогда у этого бедного молодого человека было бы куда больше шансов остаться в живых. Я отвернулась, чтобы он не видел моего лица.
Рядом со сценой начали выстраиваться в ряд девушки, уже выполнившие свою работу.
— Ну как, мы набрали нужную сумму? — спросила я у гастрольного директора. Но тот был занят: записывал новые суммы пожертвований. Я видела, как он оживленно переговаривается о чем-то с ведущим, но на мой вопрос так никто и не ответил. Неужели мы не достигли цели — не собрали пятисот тысяч долларов? Может быть, мы слишком широко замахнулись? Перед этим мы очень долго спорили о том, какую цифру назвать сегодня.
Мы с Эдди переглянулись: эта задержка все сильнее тревожила нас обоих. Наконец ведущий поднялся по ступенькам на сцену. Когда он подошел к нам, я спросила в микрофон:
