Пальцы его коснулись покоившихся на клавишах ее пальцев, и он, пригнувшись, стал целовать сначала ее волосы, потом медленно повернул к себе ее лицо, целуя ее в покорные губы.
— Дик любит меня не так, как вы, — сказала она, — я хочу сказать, не с такой страстью. Я так давно с ним, что, кажется, стала для него просто чем-то вроде привычки. И часто, очень часто до встречи с вами я спрашивала себя: что он любит больше — меня или имение?
— Но ведь это так просто, — настаивал Грэхем. — Следует только быть откровенными. Уедем!
Он притянул ее и поставил на ноги, словно собираясь тут же увезти. Но она отстранилась, снова села и обеими руками закрыла вспыхнувшее лицо.
— Вы не понимаете, Ивэн. Я люблю Дика, я всегда буду его любить.
— А меня? — резко спросил Грэхем.
— Об этом и говорить нечего, — улыбнулась она. — Кроме Дика, вы — единственный, кто целовал меня… так и кого я так целовала. И все-таки я не могу решить. Я знаю, что должна решить то, что вы называете «треугольником», но не в состоянии. Я сравниваю вас, взвешиваю, оцениваю. Я помню Дика и все наше прошлое, все эти прожитые годы. Вместе с тем я знаю, что чувствую к вам, спрашиваю свое сердце. И не знаю. Ничего не знаю. Вы — большой человек, моя любовь. Но Дик больше вас. Вы ближе к земле, — не знаю, как выразиться, — мне кажется, что в вас больше земного, чисто человеческого. И вот почему я и люблю вас больше… или, по крайней мере, так мне кажется.
Но подождите, — как бы возражая ему, продолжала она, не выпуская его руки. — Я хочу еще сказать. Я помню Дика, все наше прошлое, но я так же не забываю о нем, таком, какой он сейчас, и думаю, каким он будет потом. Я не могу примириться с мыслью, чтобы кто-нибудь пожалел моего мужа, чтобы вы жалели его, а ведь вы должны его жалеть, раз я сознаюсь, что люблю вас больше. Вот почему я так быстро беру обратно все свои слова. Вот почему я не знаю…
Я бы сгорела от стыда, если бы кто-нибудь пожалел Дика за какой-нибудь мой поступок. Право же, умерла бы. Ничего страшнее я не могу себе представить, как Дика, вызывающего жалость. Ни у кого на свете он не вызывал жалости. Он всегда парил надо всеми, яркий, светлый, цельный и неприступный. Больше того, он не заслуживает жалости, а виноваты мы… мы с вами, Ивэн.
Она вдруг оттолкнула его руку.
— Все, что мы делаем, каждое ваше прикосновение вызывает жалость к нему. Разве вы не видите, не понимаете, как все запуталось? А тут еще и моя собственная гордость. Сознание, что вы видите, как я нечестна к нему в мелочах, — она снова схватила его руку и тихонько поглаживала ее кончиками пальцев. — Это оскорбляет меня в моей любви к вам, принижает меня и не может не принижать меня в ваших глазах. Меня мучит мысль, что если я нечестна с ним, вот так, — она приложила его руку к щеке, — то вы имеете основание его жалеть, а меня осуждать.
Она сдерживала нетерпение руки, прижатой к ее щеке, и рассеянно, пристально ее разглядывала, потом повернула ее и нежно поцеловала в ладонь. В ту же минуту она была в его объятиях.
— Ну, вот видите, — укоризненно прошептала она, освобождаясь.
— Зачем вы все это говорите про Дика? — спросил ее Грэхем в другой раз, на прогулке верхом, когда лошади их мирно шагали рядом. — Чтобы держать меня на расстоянии? Чтобы защитить себя от меня?
Паола кивнула в ответ и тут же прибавила:
— Нет, это не совсем так. Ведь вы знаете, что я вовсе не хочу вас держать на расстоянии… на слишком большом расстоянии. Я говорю потому, что Дик всегда у меня в мыслях. Ведь поймите, что двенадцать лет он один заполнял мою душу. Я все это говорю… должно быть, потому, что думаю о нем. Вы поймите! Ведь вы разрушаете идеальный брак!
— Понимаю, — ответил он, — и меня эта роль вовсе не прельщает. Мне бы следовало настоять на своем, если вы не хотите ехать со мной; но я тоже не могу этого сделать. Я стараюсь отгонять мысли о вас, думать о другом. Сегодня утром я написал полглавы и знаю, что получилась ерунда и придется писать заново. Что мне этнология и вся Южная Америка в сравнении с вами? Стоит мне подойти к вам, и руки сами собой тянутся обнять вас. И, видит Бог, вы сами этого хотите — этого вы не можете отрицать.
Паола собрала поводья и, пустив лошадь в галоп, кинула с лукавой улыбкой:
— Хочу, нарушитель законов, любимый, хочу!
Паола, уступая, боролась.
— Я мужа люблю — никогда не забывайте этого, — повторяла она Грэхему, тут же обнимая его.
— Ну, слава Богу, мы сегодня только втроем, — воскликнула однажды Паола и, взяв Дика и Грэхема за руки, повела их к широкому любимому дивану Дика. — Посидим здесь и будем рассказывать печальные сказки о смерти королей. Начинайте, милорды. Давайте говорить об Армагеддоне, пока не зайдет солнце.
Она была в веселом настроении, и Дик с удивлением заметил, что она закурила сигарету. Он мог бы сосчитать по пальцам, сколько папирос она выкурила за все двенадцать лет их совместной жизни, — она всегда курила только в обществе, чтобы поддержать какую-нибудь курящую гостью. А позже, когда он смешивал для себя и для Грэхема какой-то крепкий напиток, она снова удивила его просьбой дать ей тоже немножко.
— Это шотландский, — предупредил он ее.
— Ну, совсем маленький, — просила она, — тогда мы будем тремя добрыми товарищами и весь мир будет наш. А когда наговоримся, я спою вам «Песнь валькирии».
Она говорила больше обыкновенного и старалась расшевелить мужа, чтобы он проявил себя во всем блеске. Дик это заметил и, уступая ее желанию, с обычным своим красноречием пустился в рассуждения о белокурых витязях.
«Она старается заставить его состязаться», — подумал Грэхем.
Но Паоле сейчас было не до того: она просто наслаждалась обществом их обоих, таких исключительных и таких преданных ей. «Сколько говорят об охоте на крупного зверя, — говорила она себе, — а ведь, пожалуй, ни одна маленькая женщина в мире не ловила зверя огромнее этого».
Она полулежала на диване, заложив ногу за ногу, так что, просто повернув голову, она могла видеть и Грэхема, комфортабельно расположившегося в большом кресле, и Дика, облокотившегося на подушки. И слушая их, она все время переводила глаза с одного на другого. Они говорили о жизненной борьбе и схватках, пользуясь холодной, железной, чисто реалистической терминологией, и собственные ее мысли незаметно принимали ту же окраску, и она уже начинала смотреть на Дика хладнокровно, без ноющей жалости, терзавшей эти дни ее сердце.
Она гордилась им и понимала, что любая женщина могла бы подпасть под его обаяние, но она его больше не жалела. Они правы: тут — игра. Добежит тот, кто проворнее, в сражении побеждает сильный. Они уже участвовали во многих бегах, дрались в сражениях. Почему же нельзя и ей? Она все смотрела на них, и вопрос этот преследовал ее все настойчивее.
Эти двое мужчин не были отшельниками; они много жили в прошлом, явившись к ней, как из тумана. У них в свое время были дни и ночи, каких не дано переживать женщинам, подобным ей. Дик, по крайней мере, несомненно, — отголоски прошлого доходили и до нее, — во всех своих скитаниях по свету имел столько встреч, знал многих женщин! Мужчины остаются мужчинами, особенно такие, как эти! Ее обожгла ревность к тем неизвестным женщинам, которые наверняка встречались на их пути, и сердце ее ожесточалось. «Они взяли свое там, где оно лежало у них на пути», — вспомнились ей стихи Киплинга.
Жалость? К чему ей жалеть их больше, чем они жалеют ее, разве она заслуживает жалости? Все случившееся слишком огромно и слишком естественно; тут не место жалости. Все трое ведут крупную игру, и все выиграть не могут. Увлекшись своим сравнением, она задумалась над вероятным исходом этой игры. Она до сих пор избегала подобных мыслей, но сейчас выпитое ударило ей в голову и придало смелости. И вдруг ей стало ясно, что впереди — неумолимый рок, пока еще неясный и неоформленный, но ужасный.
Ее вернул к действительности Дик: он протянул руку и водил ею перед ее глазами по пустому воздуху, точно отгоняя то, на что она смотрит.
— Что-то показалось? — подразнил он ее, когда она повернулась к нему.
Его глаза улыбались, но в глубине их она увидела нечто, заставившее ее сразу же прикрыть глаза длинными ресницами. Он знал! В эту секунду она уже окончательно убедилась, что он, несомненно, все знает. Вот что она прочла в его глазах и почему она опустила свои.
Она отшутилась, а когда он вернулся к прерванному разговору, она еще раз отпила из его недопитого стакана.
«Будь что будет, — говорила она себе, — но я доиграю эту игру до конца. Пусть это все сумасшествие, бред, но это жизнь, — я живу. Никогда раньше не жила я так полно; игра стоит свеч, какая бы неизбежная расплата ни предстояла в конечном счете». Любовь? Любила ли она когда-либо Дика такой любовью, на какую способна сейчас? Не принимала ли она все эти годы нежную привязанность за настоящую любовь? Глаза ее затеплились, остановившись на Грэхеме, и она созналась себе, что он захватил ее всю так, как Дику это никогда не удавалось.
