Работая, они разговаривали. Джорджи заметила, что почти всегда соглашается с Джоффри. А если не соглашалась, у них завязывались жутко интересные споры, неизменно завершавшиеся тем, что он убеждал ее в справедливости своей точки зрения. С легким удивлением она обнаружила, что об очень многих предметах у нее своего мнения вообще не было, а потому стоило Джоффри упомянуть, что именно он считает верным, и она сразу же видела, насколько он прав. А обо всем том, что ей представлялось непререкаемым и где не было места для ереси, Джоффри – о, радость! – придерживался точно тех же мнений, что и она сама.
Они беседовали о религии. Джоффри сказал, что его она трогает мало – хочешь не хочешь, а «там» вскоре убеждаешься, что в мире чертовски много такого, о чем их преподобия ничего не знают, да и Библия помалкивает. А к тому же, черт побери, есть Наука – нельзя же верить в историйки про Адама и Еву и про Иону в чреве китовом! Джорджи была немножко шокирована и сказала, что думать следует не о букве, а о духе религии, и без Бога никак нельзя, потому что должно же быть у всего начало, и вообще людям необходимо в жизни что-нибудь такое.
– Вот именно, – согласился Джоффри. – Я как раз к этому вел. Образованным людям вроде вас или меня нет никакой необходимости верить во всю эту древнюю чушь, но низшим классам она обязательно нужна. Помогает дисциплинировать их. Учит знать свое место. Только миссионеры хуже зубной боли. Вбивают туземцам в голову черт знает что.
– Я всегда думала, что миссионеры просто глупые любители совать нос в чужие дела, – отозвалась Джорджи, орудуя совком.
– Жуткие зануды, – сказал Джоффри и, взяв лопату, принялся бить по земле почти с садистической энергией, словно по миссионерскому затылку. Он даже запыхался немножко и остановился перевести дух.
– Неужели вы ни во что не верите? – спросила Джорджи, с благоговейным ужасом обнаруживая такую бездну безверия в таком красавце.
– По-моему, вера тут вообще ни при чем. Что-то мы знаем, а чего-то не знаем, но какой смысл верить в старые сказочки, которые нельзя ни доказать, ни опровергнуть? Человек должен по мере сил жить честно, исполнять свой долг перед Империей и зарабатывать достаточно, чтобы полностью обеспечивать себя и своих близких. Конечно» – великодушно признал он, – для женщины это может быть и по-другому. Если религия помогает ей не сбиваться с пути, так я вполне за.
– Прежде я часто ходила в церковь, – заметила Джорджи, усердно копая.
– А теперь нет?
– Ну, иногда, чтобы доставить удовольствие маме, – с бодрой убежденностью солгала она. – Вы ведь знаете, как пожилые люди смотрят на все это.
– Мои родители скончались, – произнес Джоффри с надлежащей грустью. – Если бы они были живы!
– Бедняжечка! – нежно сказала Джорджи и с затеплившейся надеждой добавила: – Как вам, наверное, одиноко!
– Случается, – ответил Джоффри, не уловив намека.
Джорджи вздохнула. Воцарилось недолгое молчание.
– Очень много людей, – сказал затем Джоффри, – считают, что поэзия – сплошная чушь.
Джорджи собралась было от души согласиться, но спохватилась и произнесла только:
– Неужели?
– Но я не согласен, – твердо объявил Джоффри. – Естественно, всякую старомодную муть никто по своей воле читать не станет. По-моему, Шекспира перехвалили, как вам кажется?
– Ах да. Я его не выношу. В школе мы все время учили из него что-нибудь, и я его возненавидела. Но Киплинга я люблю.
– Отличный поэт! – сказал Джоффри. – Мне всегда нравилось это место… Как оно там? Черт, забыл! Ну, вы знаете, про этого типа с пулей в селезенке. Настоящая поэзия!
– Да-а, – с сомнением согласилась Джорджи. – А мне всегда нравилась «Книга джунглей». Вы Рикки, Тикки-Тави помните?
– Еще бы! Но как вы много читаете!
– Нет, я читаю жутко мало, – возразила Джорджи. – По правде говоря, я не очень люблю книги. Всегда предпочту погулять или сыграть, например, в теннис.
– Я тоже, – согласился Джоффри. – Но я считаю, образованный человек должен иногда прочитывать книжку-другую. А там иногда такая бывает жара, что пошевельнуться трудно, и только остается, что читать.
– Я люблю живопись, – сказала Джорджи, чтобы оправдаться и сменить тему на более безопасную: в области литературы Джоффри был явно выше нее на целую голову.
– А? Боюсь, я в ней ничего не понимаю. Правда, у меня был один знакомый, совершенно на ней помешанный, – ходил в Национальную галерею, собирал открытки – ну, там Боттичелли[113] и все такое прочее.
– Нет, я этих старых мастеров терпеть не могу! – сообщила Джорджи. – Я думала про Уайли – он пишет такие прелестные картины с военными кораблями, верные до мельчайших деталей, папа говорит. И есть еще художник, не то Маллинс, не то Маггинс,[114] который пишет скаковых лошадей: они выглядят совсем как живые – кажется, они вот-вот сойдут с холста на землю. Ну, чудесно!
– Да, – сказал Джоффри. – По-моему, я видел их в иллюстрированных газетах. А знаете, я испугался, что вам нравятся эти кубисты.
– Ой! – вскрикнула Джорджи. – Как вы могли! Я ни одной такой картины не видела, но, по-моему, они ужасная гадость.
– Ну, для иностранцев они, может быть, и в самый раз, – сказал Джеффри, демонстрируя широту взглядов, – но англичане подобного не потерпят. Может, мы не такие уж умники и не такие уж артистические натуры, но у нас хватит здравого смысла не попасться на такую удочку. Как они могут быть приличными художниками, если не способны рисовать вещи так, чтобы они были похожи на себя, верно?
– Ну, конечно!
– Вот что мне в вас нравится, – начал Джоффри, переходя на другую сторону лужайки, – так это ваш здравый смысл. Вы умны, современны, хорошо одеваетесь и все такое прочее, но вы стараетесь держаться подальше от пакостных лондонских компаний.
Джорджи поглядела на него с безмолвным обожанием – столько похвал, причем искренних, в одном коротеньком замечании!
Конечно, к настоящему высшему обществу они не принадлежат, – продолжал Джоффри. – Просто устраивают так, что попадают во все газеты. Никчемные бездельники, прожигатели жизни – и только. Грязная пена, оставленная войной. Скоро Стране станет от них тошно, и их вышвырнут вон. И чем раньше, тем лучше. Империю создали мы, и мы удержим то, что наше. Мы не станем надрываться до кровавого пота ради компании таких безнравственных вонючек. Возьмите, к примеру, сына Старика…
– Какого старика? – перебила Джорджи.
– Старик – директор моей акционерной компании, – внушительно сказал Джоффри. – Ему принадлежит больше половины акций, да, собственно, он компанию и основал. Получает годового дохода восемь, а то и десять тысяч, если не больше. Ну, так он послал сына учиться в какой-то университет, а тот связался там с пакостной компанией… ну, вы знаете, с дегенератами.
– Дегенератами? – недоуменно повторила Джорджи.
– А, это такая гнусность… я вам не могу объяснить, – поспешно сказал Джоффри. – Как бы то ни было, этот молокосос наотрез отказался заняться делом на плантациях и болтается в Лондоне, пробует пристроиться куда-нибудь актером. С его-то возможностями!
– Как ужасно для бедного отца, – вознегодовала Джорджи.
– Вот так-то! – заключил Джоффри, хотя Джорджи не совсем уловила, что именно было так. А попросить, чтобы Джоффри объяснил, она не успела – из дома вышла Алвина и позвала их пить чай. Но Джорджи все равно чувствовала, что разговор у них был чрезвычайно интересный и поучительный. Как все-таки хорошо, когда у тебя есть умный собеседник!
Умение вести интеллектуальные разговоры было отнюдь не единственным победительным свойством, которое Джорджи открыла в Джоффри. Он, подобно ей, разделял широко распространенную, но по сути своей мистическую страсть ко всяким механическим приспособлениям – этому индустриальному колдовству белых. Гигантское умственное усилие, ценой которого Джоффри извлек себя из болота религии, было потрачено практически зря, так как он тут же угодил в куда более древнюю и миазматическую трясину магии. Преклонение же перед механическими игрушками находило неизменный отклик в душе Джорджи, где оно неразрывно сплелось с извечной женской страстью к побрякушкам.
Обнаружить, что Джоффри – типичный машинопоклонник, не составило бы большого труда: со своими идолами он куда больше возился, чем пользовался ими, и стоило ему купить очередное механическое чудо, как он тут же начинал подумывать о следующем. За кратчайший срок он совершенно преобразил «Омелу». Полковник просил его считать их дом своим, и он вел себя соответствующим образом. Он обзавелся патефоном и не пожалел времени, чтобы разобрать его и снова собрать, проделав это с полнейшим успехом, чем и доказал свой механический гений. Джорджи и он провели много счастливых часов над каталогами пластинок, решая, что купить в Криктоне. И Джоффри вовсе не ограничился танцами и песенками из последних музыкальных комедий. Наоборот, он обогатил их собрание «Шествием гномов» Грига, вагнеровским «Полетом валькирий» и замечательнейшим исполнением «Сердце красавицы» Верди итальянским тенором в нью-йоркской Метрополитен-Опере. Первую пластинку он купил, потому что, как он выразился, эта музычка даст три очка вперед любой другой, остальные же две были приобретены из соображений иного порядка – они (слава механике!) отличались не только громкостью, но и рекордной чистотой записи. Полет валькирий был прекрасно слышен за триста ярдов, а итальянский тенор разносился почти на четверть мили. По вечерам в тех редких случаях, когда патефон не подвергался искусному анатомированию, Джоффри ставил фокстроты и учил Джорджи танцевать под благодушным взглядом полковника. Алвина не желала не только танцевать, но и слушать. Джоффри тщетно пытался найти для нее пластинку, запечатлевшую сцены охоты. И даже преподнесенный ей великолепный и сугубо британский «Лис Ренар» мистера Мейсфилда[115] не умиротворил ее. Она сказала, что лисья травля дело слишком серьезное, чтобы служить долгогривым поэтам темой для насмешек.
