Вспомнив о Ланевиле, об Адольфе Перрего, он тут же вспомнил о сестре Адольфа, золовке Адели, которая стала герцогиней Рагузской, и, понятно, вспомнил о Мармоне. Где он сейчас, Мармон, где принцы? Совершенно очевидно лишь одно — отстали от королевской кареты. Если кто-нибудь мог еще в этом сомневаться, пусть поглядит на дорогу, по которой бредут отставшие, ползет хвост королевской гвардии. Вот они сидят в придорожных канавах, обхватив руками босые ноги; некоторые спят, расстелив на земле плащи, лошади брошены без присмотра, пожитки раскиданы, повсюду валяются пустые бутылки, даже оружие! По мере приближения к Бомону людей становилось все больше — они шли теперь группами; карета маршала обгоняла повозки, где спали как убитые, зарывшись в солому, волонтеры в фантастическом одеянии а-ля Генрих IV; обгоняла несчастных, обезумевших от усталости юнцов, которые пытались еще делать вид, будто маршируют в строю, обгоняла тех, кто уже сдался на волю судьбы, тех, кто озирался вокруг с растерянно-испуганным видом, и тех, кто уже явно спасовал. Многие, скинув ботинки, шлепали по дорожной грязи прямо босиком. Другие опирались на мушкетон, как на трость. А спешившиеся кавалеристы уговаривали норовистых запаленных коней и все-таки не могли сдвинуть их с места.
В Бомон-сюр-Уаз, должно быть, насчитывалось около двух тысяч душ. Небольшой городок поднимается уступами вверх по холму над самой рекой, и между высоким собором и разрушенной башней старинного замка устроено место для гулянья. Существует городок торговлей мукой и зерном и, кроме того, служит промежуточным пунктом на пути между Парижем и Кале. Когда на почтовой станции стали менять лошадей, кто-то из кучеров заметил, что одно дышло маршальской кареты вот-вот переломится; путникам лишь чудом удалось избежать катастрофы. Починка требовала времени, а его-то как раз и не хватало. С минуты на минуту должен был отойти почтовый дилижанс. Покинув свой эскорт, а также Гюло, которому придется побыть здесь до конца починки, Макдональд с адъютантом уселся в дилижанс, дав предварительно распоряжения поджидавшим его квартирьерам, уже подготовившим помещения для постоя войск. Какие еще там квартиры, раз самой армии не существует! Никто не следовал за королевским поездом, ни один полк, ни одна интендантская часть. Макдональд рассчитывал, что в Бомон прибудет генерал Рюти, выгнанный из Сен-Дени отставными офицерами, и, объединив по пути следования разрозненные части, поведет их в Бовэ. Но никакого Рюти здесь и в помине не оказалось! Верности престолу, особенно после того, как на Рюти нагнали страху мятежные офицеры, хватило ему лишь настолько, чтобы добраться до Сен-Дени. Ну что ж, оставим здесь пост на случай, если подойдет полк, а распоряжения будут те же самые, что в Сен-Дени.
Не было, пожалуй, на протяжении всей истории подобного случая: главнокомандующий без единого солдата проделывает в обществе одного только адъютанта путь, заранее намеченный красным карандашом на штабных картах. Да еще в почтовом дилижансе. Сейчас речь шла только об одном: как бы догнать поскорее королевский поезд; никто уже не думал об армии, стоявшей в Мелэнском лагере, — да там и не было армии, была только королевская гвардия под началом графа Артуа, был Мармон и впереди цуга карет катил христианнейший король вместе с князем Пуа, Блакасом, а может статься, к счастью, позади них трясется в своей колымаге Бертье, грызя по обыкновению ногти и придерживая на коленях шкатулку с бриллиантами госпожи Висконти. А еще дальше экипаж Бернонвиля вместе с кучером… Бернонвиль — интересно, о чем сейчас думал Бернонвиль?
Что касается князя Ваграмского, то ему, должно быть, до смерти надоело слушать разговоры герцога Граммона с герцогом Люксембургским, классический диалог двух глухих, когда один ждет, чтобы другой сделал наконец передышку между двумя бесконечными историями об армии Конде, и, воспользовавшись благоприятным моментом, вставляет свой рассказ о Португалии. А герцог Круа д’Аврэ, который мыслями и не покидал Версаля… — держу пари, что он тихонько дремлет наедине со своим прошлым в уголке кареты в неизменном пудреном парике с косицей и височками.
В почтовом дилижансе, в котором продолжал свой путь маршал Макдональд, кроме него, находились еще барышник, два коммивояжера, старая слепая дама с компаньонкой, семейство парижан — в числе их девочка с котенком на руках — и какой-то англичанин, время от времени отмечавший что-то в своем блокноте. Всем было тесно, а после появления новых пассажиров в военной форме стало еще и чуточку страшно. Кто он, этот генерал? Во всяком случае, ясно одно: это генерал. На него искоса поглядывали и молчали. Правда, с Парижа они вволю насмотрелись на военных, но что-то не видно было, чтобы генералы разъезжали в обыкновенных почтовых дилижансах. Стало быть, и генералы теперь — на манер всех прочих смертных — удирают в дилижансах? Мало-помалу пассажиры успокоились. Коммивояжеры вполголоса возобновили прерванный разговор. Для общей беседы атмосфера была явно неподходящей. Да и здешний пейзаж не мог дать пищи для разговора, ибо дилижанс катил по однообразной равнине мимо Шанблэ, где торчал высокий шпиль собора, затем начался подъем на откос, затем дорога поворачивала на Телль, и тут на открытом плато их снова настиг дождь.
Было, должно быть, около пяти часов, когда дилижанс добрался до Гобетской равнины, откуда шел спуск к Пюизё-ле-Оберже. Тут обычно меняли лошадей. Маршал рассеянно прислушивался к словам барышника, который показывал куда-то влево, где стоял замок постройки минувшего века, и даже назвал фамилию его владельца. Здесь процветало производство вееров. Или, вернее, оправ для вееров. Странный край, живущий поделками такого рода! Основа его благосостояния — рассеянно-кокетливый взмах ручки, жест, который уж никак не назовешь жизненно необходимым. Жак-Этьен припомнил, как он когда-то преподнес Полине Леклерк веер, о котором продавец сказал: «Этот веер принадлежал госпоже де Брюан…» Уж не это ли имя произнес барышник, говоря о владельце замка? У Полины были самые крохотные ручки во всем мире, и веер казался естественным продолжением ее изящных пальчиков… Странно, что это вспомнилось ему именно сегодня! Через эту деревушку, насчитывающую от силы сотню хозяйств, прошел отряд роты князя Ваграмского, половина солдат пешие, окруженные измученными всадниками, и все сердитым жестом поднимали воротник и с упреком вскидывали глаза к небу, хмурившемуся все больше. Когда тот, другой, возвратится в Лувр, он пройдет, как и прежде, через Маршальский зал, заложив руки за спину, вдруг остановится перед каким-нибудь солдатом, скажет ему: «…а ведь мы с тобой где-то встречались…» Commediante! Commediante![6] А когда он вступит в зал Мира, кто соберется там, чтобы приветствовать императора? Какие из бывших его соратников… из тех, что в прошлом году присягали на верность королю… Макдональд представил себе хорошо знакомые лица, видел даже горделивую осанку, одинаково-однообразные поклоны, церемонные жесты дам, приседающих в реверансе… Королева Гортензия, госпожа Реньо де Сен-Жан-д’Анжели, герцогиня Фриульская… И вдруг его словно укололо: ведь Полина была с Бонапартом на острове Эльба… а вдруг она вернется в Париж? Он вздрогнул всем телом. Ей-богу, можно подумать, что всю свою жизнь он был влюблен в Полину! Уже давным-давно он позабыл генеральшу Леклерк, которая здорово его обманывала, и с кем — с лучшими его друзьями! И какое ему, в сущности, дело до принцессы Боргезе? Плевать он на нее хотел!
Мелкий, нудный, надолго зарядивший дождь. Грязь, всюду грязь без конца и края. Дилижанс проехал мимо группы строений, даже деревушкой их не назовешь. Просто торчало что-то вдоль дороги. Отставшие от своих частей солдаты выклянчивали у дверей ночлег. Были и другие — конные, пешие, которые продолжали путь, не зная, где застанет их ночь, — бесконечно разматывающийся клубок королевской гвардии, и тяжелая и легкая кавалерия, и гренадеры, и другие гвардейцы —…все в парадной форме, еще не побывавшей под огнем, но уже не выдержавшей испытания водой: плащи, супервесты, кожаные штаны; и в том, что народ зовет их «алыми» ротами, было что-то бесконечно нелепое, ироническое! И вместе с мушкетерами — швейцарцы, что они-то могут сделать? Всего и пяти тысяч не наберется. Но их, устало бредущих по дорогам, которым не видно конца, бредущих в беспорядке, можно смело уподобить десяти тысячам Ксенофонта[7]… Целая армия. Исход некоего мира. Итог долгих веков. Чудовищное смещение всех представлений о величии. Карикатура на преданность, карикатура на героизм. Позорно рухнувшая легенда. Жалкая знать с нездоровой кровью — и покорители Европы — немыслимая, противоестественная смесь. Лористон, Лагранж, Мармон, Макдональд в одном ряду с Граммонами, Ноайлями, Дама́, и тут же Домбиду де Крюзейль, Леларж де Лурдуньекс, Бурбон-Бюссе, Галли де Менильграны, Форбены дез Иссары, Готье де ла Клопери… Цепь, звеньями которой являются наполеоновские наместники и наполеоновские ветераны — солдаты наполеоновской гвардии, под знаменами с начертанным на них латинским девизом, в бутафорских костюмах, расшитых золотым и серебряным галуном (завтра эти костюмы обнаружат в брошенных фургонах и растащат местные жители), старые или новые клятвы до гроба и клятвоотступничество — все это, шлепающее сейчас по грязи; и с обеих сторон — бесконечная панорама чахлых нив и роскошных домов, которые переходят от военных феодалов к титулованным торговцам, променявшим доспехи на веера, а перламутровые пуговицы — на сукна, на биржевые спекуляции, на мануфактуры… В кузнице в Пюизё высокий мрачный малый в форме дворцовой стражи ждет, когда подкуют его лошадь, а сам еле держится на ногах…
