— …но позвольте мне заметить, что совершенно незачем входить в эти подробности, — докончила миссис Марклегем.
— Мама, никто, кроме моего мужа, не может судить об этом, — заявила Анни, не сводя глаз с лица доктора, — а он выслушает меня. Если же я скажу то, что вам больно будет слышать, мама, простите меня. Сама ведь я часто и подолгу страдала.
— Честное слово… — пробормотала миссис Марклегем.
— Когда я была очень юной, — начала Анни, — когда я была еще маленькой девочкой, мои первые сведения обо всем окружающем меня я почерпнула от терпеливого друга и учителя — друга моего покойного отца. Ничего я не могу вспомнить из того, что я знаю, не вспомнив об этом дорогом для меня человеке. И эти знания, думается мне, не были бы для меня таким благом, получи я их из каких-либо других рук.
— Видите, она ни во что не ставит свою мать! — воскликнула миссис Марклегем.
— Это не так, мама, — сказала Анни, — но я отдаю ему должное. Я обязана сделать это. Кода я выросла, он для меня был все тем же. Я гордилась, что он интересуется мной. Я была глубоко, нежно, благодарно привязана к нему, Я смотрела на него, как на отца, руководителя. Похвала его была мне дороже всех похвал, а вера в него была так глубока, что, усомнись я во всех на свете, я не переставала бы верить ему. Вы сами знаете, мама, как я была молода и неопытна, когда вы неожиданно представили его мне в качестве жениха.
— И об этом говорила всем здесь по крайней мере пятьдесят раз, — заметила миссис Марклегем.
— Тогда молчите, ради бога, и не упоминайте больше об этом! — проворчала бабушка.
— Это являлось такой огромной переменой и в первый момент казалось мне такой утратой, — рассказывала Анни все тем же тоном, — что я волновалась и мучилась. Была я еще девочкой, и мне, видимо, жаль было своего привычного отношения к нему. Но ничто уже не могло вернуть прошлого. Я все-таки гордилась тем, что он счел меня достойной себя, и мы повенчались…
— В церкви святого Альфонса в Кентербери, — вставила миссис Марклегем.
— Чорт возьми эту женщину! — воскликнула бабушка. — Она никак не может успокоиться!
— Я никогда не думала, — продолжала Анни, краснея, — О том, что замужество принесет мне такие блага! Простите меня, мама, если я вам скажу, что вы первая подали мне мысль о том, что люди могут оскорбить его и меня жестоким подозрением, будто бы в нашем браке играли роль деньги.
— Я! — воскликнула миссис Марклегем.
— Ах, конечно, вы! — бросила бабушка. — И вам веером не отмахнуться от этого, друг мой воинственный!
— Это было первым несчастьем в моей новой жизни. Это явилось источником всех бесчисленных за последнее время огорчений, но поводом для них было не то, что вы думаете, великодушный мой муж: у меня нет мысли, воспоминания или надежды, которые не были бы неразрывно связаны с вами.
Когда она говорила, сжимая руки, со взором, обращенным вверх, она казалась мне воплощением красоты и верности.
С этой минуты доктор не сводил с нее глаз, так же как и она с него.
— Я не упрекаю маму: она ничего не просила у вас для себя, и ее намерения были всегда безупречны, я уверена в этом, но я очень страдала, видя, как вас осыпали просьбами от моего имени и как вы были великодушно щедры, к огорчению мистера Уикфильда, так заботящегося о вашем благосостоянии. Как мучила меня мысль, что меня могут подозревать в том, будто я продала вам свою любовь! Я не в силах передать вам (а мама не может представить себе) весь мой ужас и тоску при одной этой мысли, в то время как я всегда сознавала, что день моей свадьбы был счастливейшим в моей жизни.
— Вот какова благодарность детей за заботу о них! — со слезами воскликнула миссис Марклегем.
— Именно в это время, — продолжила Анни, — мама была особенно озабочена судьбой моего кузена Мэлдона. Я была очень привязана к нему. (Она сказала это тихо, но без всякого колебания). В детстве мы были немного влюблены друг в друга. При других обстоятельствах я, быть может, даже уверила бы себя, что действительно люблю его, и, на свое несчастье, вышла бы за него замуж. Ничего не может быть печальнее брака, в котором у супругов нет единства взглядов и стремлений.
Меня поразили эти слова, точно в них было особенное значение и они могли иметь какое-то применение, о котором я еще не догадывался. «Ничего не может быть печальнее брака, в котором у супругов нет единства взглядов и стремлений», мысленно все повторял я.
— У нас с кузеном нет ничего общего, — продолжала Анни, — я давно уже поняла это. Не будь у меня столько других поводов быть признательной моему мужу, я была бы благодарна ему уже за одно то, что он спас меня от первого, ложного порыва моего неопытного сердца.
Говоря это, она стояла так же неподвижно, и голос ее был так же спокоен, но в нем звучала такая искренность, что нервная дрожь пробежала у меня по телу.
— Когда вы были ради меня так щедры по отношению к нему, я страдала. Я считала, что было бы лучше с его стороны самому пробивать себе дорогу. Я говорила себе, что будь я на его месте, я поступила бы именно так, несмотря ни на какие трудности. Но все же я мирилась с этим до самого отъезда в Индию. А в этот вечер, при прощании, я убедилась в его неблагодарности и вероломстве. Тогда я заметила недоверие ко мне в глазах мистера Уикфильда и впервые прочла в них жестокое подозрение, омрачившее мою жизнь.
— Подозрение, Анни! — воскликнул доктор. — Нет! нет! нет!
— У вас его не было, я знаю, — возразила она. — В тот вечер я пришла к вам со своим горем и стыдом, собираясь рассказать вам, что под вашей кровлей родственник мой, ради меня облагодетельствованный вами, говорил мне такие вещи, которых не должен был бы говорить мне даже при самом дурном обо мне мнении. Я хотела рассказать вам это, но у меня нехватило сил нанести вам такой удар, и я промолчала — и молчала до этой минуты.
Миссис Марклегем откинулась со стоном на спинку кресла и закрылась веером.
— С тех пор я не сказала ему ни одного слова, — иначе как в вашем присутствии и лишь тогда, когда это было необходимо, чтобы избежать объяснений. Прошли годы с тех пор. Доброта, с которой вы тайком помогали его карьере, а потом сообщали мне о его успехах, думая порадовать меня этим, только увеличивала мои страдания.
Она тихо опустилась к ногам доктора, хотя он и старался помешать этому, и, со слезами глядя на него, промолвила:
— Не прерывайте меня, дайте мне сказать еще несколько слов… Худо ли это, или хорошо, но, если б суждено было всему этому повториться, я, вероятно, опять поступила бы так же. Вы не можете понять, что значило любить вас и знать, что меня считают вероломной и что такое подозрение может казаться правдоподобным. Я была очень молода, и мне не у кого было спросить совета: мы с мамой совершенно расходились во всем, что касалось вас. Я замкнулась в себе, скрывая нанесенную мне обиду, потому что почитала вас всей душой и горячо желала, чтобы настал день, когда и вы сможете почитать меня.
— Анни! Чистая душа! Моя дорогая девочка! Этот день уже давно настал, и он кончится лишь вместе с моей жизнью.
— Еще последнее словечко!.. сегодня вечером я узнала причину совершившейся в вас перемены — перемены, которая так мучила меня. Подчас я почти догадывалась, в чем тут дело. Случайно я также узнала сегодня вечером, насколько вы, несмотря ни на что, доверяете мне. При всей моей любви и почтении к вам, я не надеюсь стать когда-либо достойной такого вашего доверия. Но я могу торжественно заявить, что я никогда, даже мимолетно, не подумала плохо о вас, никогда не поколебалась в своей любви и верности вам.
Она обняла его, и он склонил к ней голову.
— Прижмите меня к вашему сердцу, муж мой! Никогда не отталкивайте меня! Никогда не думайте и не говорите, что между нами существует неравенство: оно только в моих многочисленных недостатках. С каждым годом я все больше убеждалась в этом и все больше и больше ценила вас. Прижмите меня к своему сердцу, муж мой! Любовь моя — скала, и она непоколебима.
Среди наступившего молчания бабушка неспеша, торжественно подошла к мистеру Дику, обняла его и звонко поцеловала.
— Вы — замечательный человек, Дик! — с восхищением заявила бабушка. — И никогда не пытайтесь быть другим. Я лучше знаю вас.
Тут бабушка потянула его за рукав, кивнула мне, и мы трое тихонько выскользнули из кабинета и направились домой.
— Это, во всяком случае, осадит нашего воинственного друга, — заметила по дороге бабушка, — а я хорошо усну, не говоря уже о других поводах радоваться.
— Боюсь, она была в совершенном отчаянии, — сказал с состраданием мистер Дик.
— Что? Да разве вы видели когда-нибудь крокодила в отчаянии? — спросила бабушка.
— Не думаю, чтобы я когда-либо видел крокодила, — мягко ответил мистер Дик.
— У них вообще ничего не было бы, если бы не эта старая бестия, — убежденно сказала бабушка. — Как было бы хорошо, если бы некоторые маменьки оставляли в покое своих вышедших замуж дочерей и не преследовали их насильственной нежностью. Эти, маменьки, кажется, воображают, что в благодарность за то, что они произвели на свет несчастных молодых женщин, — как будто те просили родить их, — они имеют право сживать их с этого света. А вы, Трот, о чем вы так задумались?
