Но у меня не было сил сделать это.
Я наклонился, чтобы поднять зонтик, и услышал посланную мне весть: «Пройди по парапету, – гласила она. – Пройди по парапету, или Шерри умрет». Но я боялся за себя куда сильнее, чем за Шерри. «Пройди, – снова сказал голос, – или тебя ожидает нечто худшее, чем сама смерть». И тут я все понял – я увидел, как тараканы в страхе ползут по отвесной стене.
– Ладно, – сказал я Келли, – пошли на балкон.
Я произнес это совершенно спокойно, вероятно, я надеялся, что он начнет умолять меня остаться в комнате, – мне никогда не приходилось испытывать желания, столь жадно устремленного на объект вожделения, как то, что исходило сейчас от Келли, – но у него была железная воля: он любил выигрывать, но не на дурачка. И Келли кивнул мне: «Как тебе будет угодно. Пошли», – невозмутимо ответил он в полной уверенности, что так или иначе, но своего добьется. Страх сковал мое тело, я был напуган, как ребенок, которого подбили на неравную драку. Я посмотрел на Келли – не знаю, что можно было прочесть в моем взгляде, скорее всего мольбу о пощаде, как будто ему стоило только сказать: «Ладно, хватит, мы и так зашли уже слишком далеко», и мне сразу бы полегчало. Но его глаза ничего не говорили и не посылали мне никакого сигнала. А я был не в силах вымолвить ни слова, голос комком застрял у меня в горле, – так умирающий постепенно утрачивает способность видеть, слышать и все прочее, – и я понял, что должен чувствовать человек, которого выводят на расстрел, и позавидовал тому человеку, потому что его смерть была неизбежна и он мог подготовить себя к ней, тогда когда мне надлежало быть готовым неизвестно к чему, и это было страшнее, чем страх перед собственной неминуемой гибелью.
Мы вышли через французскую дверь на балкон. Дождь шел уже сильнее, и запах мокрой травы пронизывал темноту, прилетая на ветру из парка. Я не знал, хватит ли у меня сил взобраться на парапет. Мысль о том, чтобы сначала встать на кресло, была чисто умозрительной. Лучше уж начать все от стены возле балконной двери. Мы оба молчали. Келли следовал за мной с чинным видом капеллана, сопровождающего арестанта.
Но двигаться все же было легче, чем оставаться на месте. С жизнью своей я уже распрощался. И подобно тому, как умирающий, преисполненный страха, беспомощный и окутанный туманным облаком, тем не менее понимает, что он уже во власти смерти и, следовательно, сумеет дождаться ее, – я почувствовал, как смерть приблизилась ко мне, как тень, поджидающая, пока ты не скользнешь мимо последних отмелей сознания на островок забвения. «Что ж, – подумал я,
– кажется, я готов умереть».
– Отдай-ка мне зонтик, – сказал Келли, заметив, что я собираюсь взобраться на парапет.
И я рассердился, как умирающий, которому докучает своими бесполезными уколами врач. Я не желал, чтобы Келли стоял рядом, мне хотелось остаться одному. Его требование отдать зонтик почему-то казалось мне чудовищно несправедливым, но не хотелось и спорить с ним, словно спор этот лишил бы меня чего-то жизненно важного. И я протянул ему зонтик. Но в душе возникло чувство утраты, и мне вновь стало страшно взбираться на парапет. Да и сделать это было нелегко. Мне придется высоко задрать ногу, почти до уровня плеча, и затем, уцепившись правой рукой за какую-нибудь выемку в стене, рвануться вверх, как при прыжке в высоту, и если рывок этот окажется слишком резким, я могу просто перелететь через парапет. И тут я наконец вновь обрел дар речи.
– Вы когда-нибудь пробовали сделать это? – спросил я.
– Нет. Даже и не думал, – ответил Келли.
– А вот Дебора пробовала, – вдруг заявил я.
– Да, она пробовала.
– И смогла пройти по парапету?
– Нет, спрыгнула на полдороге..
– Бедняжка Дебора, – сказал я, и в моем голосе опять зазвучал страх.
– Не тебе жалеть ее, – ответил Келли.
И его слова подтолкнули меня вверх. Я вцепился пальцами в стену, – один ноготь сломался и почти оторвался, – и одним рывком очутился наверху, на парапете шириной не больше фута. И тут же меня охватило нестерпимое желание спрыгнуть с него, и я чуть было не свалился обратно на балкон. Я стоял на парапете, трясясь от страха, правая рука, как только я оторвал ее от стены, непроизвольно задергалась, я чувствовал себя совершенно обнаженным, ибо у меня больше не было никакой опоры. Я не мог решиться сделать хоть один шаг, ибо лишился последних остатков воли, я стоял, не шевелясь, только дрожа и чуть покачиваясь. Быть может, я разревелся бы как дитя, но мне было страшно даже заплакать. И вдруг я почувствовал жуткое отвращение к собственной трусости. «Каждому таракану случалось разок-другой сорваться со стены», – прошептал мне или во мне какой-то голос, я был весь мокрый, но все же решился на первый шаг, самый настоящий шаг, моя нога была тяжелой, словно обутой в свинцовый башмак, но я подтянул к ней другую ногу, а потом сделал еще шаг вперед той же тяжелой ногой – так ребенок, взбираясь по лестнице, выставляет вперед только правую ногу, а затем сделал и третий шаг и остановился, оглядывая огромное спящее здание отеля, стены, уходящие ввысь справа и слева от зияющей предо мною пропасти, а там, ниже, снова стены и уступы, и другие стены – водопад застывших каменных стен. Но я больше не ощущал себя таким беззащитным, как прежде, мне удавалось удерживать равновесие, будто сами стены нашептывали мне, как телу сохранить вертикальное положение. Я сделал шаг, еще один и вдруг заметил, что не дышу, и глубоко вздохнул, и осмелился бросить взгляд вниз, и тут же невольно отшатнулся назад, сопротивляясь импульсу, побуждавшему меня воспарить, подобно аэроплану. И вновь почувствовал дрожь во всем теле. Мне потребовалась целая минута, чтобы успокоиться, а потом я сделал шаг и вдох, еще шаг и вдох, и еще десять таких же шагов по парапету, бесконечной дорогой уходящему вдаль.
Оставалось еще десять шагов до того места, где парапет под прямым углом сворачивал влево и шел параллельно улице. Я заставил себя сделать эти шаги, решив, что срыгну на балкон на повороте. Но оказавшись там, не смог срыгнуть
– ведь предстояло еще пройти по двум сторонам, я выполнил только треть своего задания. И я застыл на повороте и поглядел на улицу подо мной, и бездна показалась мне вдвое глубже, чем была на самом деле, словно сама мостовая разверзлась, как пропасть, углублявшаяся прямо у меня на глазах.
Что-то задышало у меня за спиной, какой-то порыв ветра, и, влекомый им, я преодолел поворот и, не останавливаясь, прошел два, три, четыре, пять шагов, и почти добрался до середины пути. Ледяной дождь хлестал меня – температура за поворотом понизилась градусов на пять. Я сделал шаг и еще один шаг. Я уже больше не подтягивал одну ногу к другой, но тело мое было чуть наклонено в сторону балкона – мне было страшно выпрямиться и снова поглядеть вниз, в бездну. Я одолел чуть больше половины пути, но уже чувствовал себя таким же усталым, как моряк, во время шторма на долгие часы привязанный к мачте парусного судна. Струи дождя кололи меня, как булавки. И вдруг ветер задул еще сильнее, криком боли пронзив мне уши, и принялся раскачивать меня из стороны в сторону, чуть не столкнув на балкон, а потом оттолкнул к улице, нога моя заскользила, и в этот миг я снова заглянул в бездну. Колени у меня задрожали, я застыл на месте, вслушиваясь в вой ветра, который доносился сейчас отовсюду. Такой вой раздается, когда кого-то рвут на части. И тут я чуть не упал на одно колено, потому что кто-то ударил меня кулаком в спину – но ведь Келли находился в десяти футах от меня? Надо было идти дальше, как только я останавливался, становилось еще хуже. Но ноги почти не слушались. Я шагнул вперед, и мощный порыв ветра обрушился на меня. И печальные зеленые глаза Деборы заглянули мне в глаза. Она положила мне руки на плечи, пытаясь столкнуть меня вниз, я почувствовал ее дыхание – а может, мне только так показалось? – и затем все исчезло. Я сделал еще два шага и добрался до второго поворота. Теперь нужно было дойти до стены. Но ветер стал еще сильнее. Зрение отказывало мне, узкая полоска парапета плыла перед глазами, поехала влево, поехала вправо – нет, это я закачался. В глазах у меня померкло, потом зрение вернулось, исчезло и вернулось вновь. Мне захотелось убраться прочь с балкона, воспарить ввысь. Некая нервная сила наверняка поможет мне, поможет взлететь, но тут я пришел в себя и понял, что стою на самом краю пропасти, как усталый водитель, засыпающий на дороге в машине, и сказал себе: «Пора кончать. Ты уже ничего не видишь».
Но кто-то другой сказал: «Взгляни на луну». Луна серебряным китом выплыла из-за туч и сияла, покоясь на полуночном морском просторе, я видел ее бледный призрак. Луна, владычица усопших, понимала, что я не в силах освободиться от ее чар. И вот очень спокойный голос произнес: «Ты совершил убийство. И теперь заточен у нее в темнице. Так что изволь заслужить свою свободу. Пройди по парапету еще раз». И эта мысль была сформулирована столь четко, что я пошел дальше по третьей стороне парапета, я приближался к стене, и тело мое оживало, и с каждым шагом в меня вливалось нечто благое, и теперь я уже знал, что сумею сделать это, детское блаженство растекалось у меня по легким. Я приближался к стене – еще десять футов, восемь, шесть. И тут ко мне подошел Келли, и я остановился.
