— Ну что вы, конечно нет!
— Вы мне нужны. А когда Милдред будет сидеть на корточках в своем сари там, в горах, я буду ужасно тосковать.
— Она все же уезжает?
— Не знаю. К счастью, она нашла себе какого-то чертового англиканского священника по имени Лукас и… О господи, знаете ли вы, что она сама хочет принять сан? Куда катится Англия! Да бог с ней, давайте усладим свои взоры видом вашей прелестной жены, она все еще разговаривает с Джексоном, взгляните, она заметила, что мы на нее смотрим, бьюсь об заклад, она знает, о чем мы говорим, — смеется, машет рукой. Черт, Бенет перехватил ее. К слову, что вы думаете о Джексоне? Ладно, поговорим об этом позже. Знаете, я ведь, в сущности, не видел вас с тех пор, как поцеловал там, в роще, под большими темными деревьями. А теперь вы не будете отвергать мои поцелуи? О, хвала небесам, я знал, что вы меня не отринете! Ну что ж, пора мне попытаться установить отношения с Анной, а вы пока отвлеките Эдварда, который как раз, бог мой, передает Милдред на попечение Джексона!
Эдвард, ловко уклонившись от разговора о Льюэне, спорил теперь с Милдред о будущем англиканской церкви:
— Моя дорогая, это конец. Если в грядущем веке христианство в какой-то форме и сохранится, то это будет римская церковь. Рим всегда требовал железной дисциплины, дисциплины и единства. Это и привлекательно. Тем не менее сомневаюсь, что и католицизм долго продержится. А англиканство — вообще катастрофа, эта церковь напоминает бродячий цирк, в ней нет ничего глубокого, и ее последователям это известно! Единственное, что можно проповедовать честно, — это правду о том, что никакого Бога нет, нет жизни после смерти и Иисус отнюдь не свят. Быть может, на смену христианству придет нечто благопристойное — не только деньги, технологии и успех, надеюсь, — но мы этого уже не увидим. А что касается просто выживания, то я ставлю на ваших друзей индуистов и буддистов и еще — на иудаизм, можете спросить об этом у Туана… Впрочем, теперь, когда он отделался наконец от Оуэна, я и сам его спрошу.
Милдред давно мечтала об этом моменте и ждала его; как только Анна повернулась к Оуэну, а Бенет — к Розалинде, сама Милдред обратилась к Джексону. Она вся дрожала, ей казалось, что он изменился, стал еще более, гораздо более красивым, его темные глаза, спокойные и сияющие, увеличились, губы были нежными, лицо излучало любовь, он чувствовал себя надежно, потому что Бенет простил его, нет, нет, это он простил Бенета! Но дело, конечно, не в этом, Джексон переменился, как меняются люди, прошедшие через страдание, как меняется море, кажется, у Шекспира, даже кожа была у него теперь другой — более темной и блестящей. Он исчезал, чтобы принять реинкарнацию, теперь он принадлежит к тем, кто живет вечно, вероятно, в Тибете или где-нибудь еще. Сколько ему лет — сто, тысяча? Эти люди являются как ангелы-хранители, они и есть ангелы-хранители, вот он говорит с ней на странном языке, а она тем не менее его понимает, протягивает руку и касается его руки — рука пылает. Она говорит с ним, он говорит с ней, у него — стигматы, его били, как били Христа, он изувечен, как переодетый Король-Рыбак, он боится, что его поймают те, кто знает о его позоре и о том, как его нашли в картонном ящике среди отбросов у реки. Дядюшка Тим нашел его и выхаживал, словно раненую птицу, словно Просперо с его тайным грехом на своем острове, страдая от боли и угрызений совести, он сказал: «А это порожденье тьмы — мой раб». Разумеется, Калибан был его сыном от Сикораксы, Джексон и есть Калибан, именно он знает остров, населяющих его зверей, растущие там растения и понимает странные звуки, наполняющие его. Джексон действительно незаконный сын Бенета. Шекспир тоже терзался муками совести, его огромная душа была переполнена раскаянием, как у Макбета, как у Отелло, «Долой мечи! Им повредит роса», и индийский трюк с веревкой, и Ким, бегающий по крышам, и Ангел, принесший благую весть, и… «Да, я буду держать в руках потир, то есть Святой Грааль».
Но в этот момент до ее слуха начинает доходить громкий голос Оуэна:
— Где теперь наши великие лидеры, где наши великие мыслители, почему мы должны получать указания неизвестно от кого, от неких невидимых бюрократов? Маркс понимал, что с нищетой можно и должно покончить, но никто его не слушал, а теперь наши так называемые демократии начисто лишились понятия о сострадании, мы должны сокрушить наш бессмысленный, жестокий капитализм, ничего удивительного, что при таком положении вещей Александр бежал в далекую Японию…
Анна, сидевшая рядом с Оуэном, тихо поддакивала:
— Да, да, да, действительно, — и всячески старалась привлечь внимание Эдварда.
Розалинда не сводила глаз с Туана. Бенет, державший в поле зрения весь стол, наконец встал. Вслед за ним начали подниматься остальные.
Оуэн, прервав свою речь, закричал:
— В сад, в сад!
Все гурьбой со смехом направились было в сад, но в этот момент Бенет воскликнул:
— Подождите! Мы же не выпили за дядюшку Тима!
Бокалы взметнулись ввысь, зазвенели, и все закричали:
— За дядюшку Тима! Дорогой старина Тим, благослови его Бог!
У тех, кто хорошо знал Тима, на глаза навернулись слезы.
После этого гости, толпясь, проследовали через гостиную в сад, где в соответствии с установившейся традицией разбрелись, разбившись на группки, в темноте. Поскольку лето катилось к закату, звезды были теперь молочно-белыми и не такими блестящими, небо напоминало скорее очень тусклый ковер с узором из наиболее знакомых созвездий. Трава, покрытая росой, была на этот раз еще более мокрой, летучих мышей стало меньше, реже слышалось зловещее уханье сов из крон необъятных веллингтоний, к которым под грустным взглядом Оуэна Туан стремительно увлекал Розалинду. Эдвард с Анной рука об руку шагали к розарию, журчание его маленького фонтанчика было отчетливо различимо в темноте. Расстроенный Оуэн переключился на тихо плакавшую Милдред. Они вдвоем уселись в дальнем конце террасы. Бенет оглядывался в поисках Джексона, но того нигде не было видно. Глубоко вдыхая влажный воздух, он в одиночестве побрел к краю лужайки.
Розалинда с Туаном оказались как бы запертыми в большой кровати с четырьмя столбиками по углам в старой части Пенндина. Постаравшись избежать встреч с остальными гостями и вернувшись из сада в спальню, они поспешно улеглись в постель. Здесь они чувствовали себя так, словно покачивались на волнах теплого и очень спокойного моря или медленно кружились в полусонном вальсе. Или, как заметил Туан, скользили по идеальному льду высококлассного катка — разница была лишь в том, что находилось все это в одном и том же месте. Когда была моложе, Розалинда каталась на коньках. А умел ли кататься Туан? Она никогда его не спрашивала! Как было бы замечательно вместе ходить кататься в Кенсингтон-Гарденз! Так или иначе, то, что должно было между ними произойти, произошло. Все было похоже на волшебную сказку, на чудо или на совершенно новую духовную форму существования, будто они вошли в некий огромный прекрасный храм. Прежде чем отправиться в мэрию, они оба инстинктивно, словно исполняя священный обряд, преклонили колена. К тому времени этап «а ты не сомневаешься?» был ими пройден, хотя каждый из них, безусловно, с волнением испытывал другого на прочность чувств. Туан и впрямь был безупречным рыцарем, Розалинда во сне и наяву ясно видела его сверкающий серебряный меч и шлем, покрывающий благородную голову. «Я нашла его, — думала она, — я нашла его!» Он обнимал ее так нежно и так крепко, он был чист душой, как дитя, но в то же время исключительно отважен и исполнен любви. И впереди было будущее, да, долгое будущее с детьми, прекрасными детьми, которые у них родятся. Все это и она сама, так долго боровшаяся за себя самое и победившая, постепенно залечивали его раны. Она боролась и за него тоже, но как-то раз, словно в свете сверкнувшей молнии, вдруг увидела, что уже слишком поздно, увидела и испугалась. Слишком много странных событий, божественных случайностей свело их. В сущности, это Мэриан толкнула их друг к другу: достаточно вспомнить, как он позвал Розалинду, когда Мэриан пришла к нему, как смотрел на спящих в его доме сестер…
«А потом мы держали друг друга за руки и целовались, — думала Розалинда, — и Туан признался, какая чернота у него в душе, и сказал, что я должна уйти, а потом поведал свою душераздирающую историю про собаку, историю, случившуюся посреди всеобщего кошмара. Он плакал и гнал меня, и я ушла. Вернулась, он рассказал мне о том, как снова исчезла Мэриан, и дал понять, что я свободна, имея в виду, что я могу выйти замуж за Эдварда, и опять выкинул меня за дверь, но я пришла снова, и он наконец сдался: "Ты победила, дорогое дитя", — и мы легли с ним в постель и лежали так же, как лежим теперь. Однако я знаю, что его до сих пор мучает странная боль, которую он пытается скрыть от меня, я слышала, как во сне он бормотал что-то на иврите. Думаю, эта боль никогда не покинет его окончательно, но я буду обнимать его своей любовью все крепче и крепче, как делаю сейчас, и привязывать его этой любовью к себе все теснее и теснее».
