— А что это милиция сюда пришла, выяснять? — тетка Кира, в отличие от племянника, слушала своего нареченного внимательно. Словно впервые…
— Так я твой адресок дал, спьяна. Свой никак вспомнить не мог, представляешь? — засмеялся Михаил. — А твой когда угодно. Вот что значит любовь, — Михаил потряс за плечо осовевшего Колесникова. -
— Жень! Ты меня слушаешь? Нет? Спишь, что ли? Ладно, иди проспись.
Тахта приняла Колесникова знакомым скрипом.
В разморенных хмелем глазах плавали куски обоев, пожимал балясинами старый шкаф, таращились корешки книг, качался светильник, гоняя причудливые тени.
Колесников решил чуточку полежать, потом подняться, раздеться и уже запереться на ночь — чего доброго, Михаил вздумает продолжить свою историю. Еще Колесников подумал, что хорошо бы позвонить Чемодановой, пока не слишком поздно. С этим и уснул…
Непривычка спать одетым делала сон беспокойным и неудобным. Да и свет мешал… Переборов себя, Колесников поднялся, размежил колкие веки, взглянул на часы. Четверть пятого?! Ну и ну! Значит, он спал, и довольно долго, а казалось, все не может приноровиться, все что-то мешало. Изловчившись, он полез в задний карман, что особенно ему докучал, и нащупал бумагу. Неужели он не все разнес телеграммы? А бумага никак не хотела выбираться из тесного кармана, что впускал лишь пальцы, и то наполовину. Кое-как, кончиками пальцев, он все же прихватил бумагу. Нет, не телеграмма, успокоился Колесников и в тот же миг вспомнил — этот листок Чемоданова сама втиснула в его карман, перед тем как они расстались. Колесников вовсе забыл о нем — то, что произошло, подмело память…
Колесников расправил лист. Слова, выписанные округлым четким почерком, не сразу растормошили полусонное сознание, подобно рачкам, что зарывались в прибрежный песок, после волны. «Янссон, Николаус, гражданин Швеции. Его дед — Зотов, Петр Алексеевич, магистр фармацеи. Петербург. 1916 год. Его отец — Ян Петрович. Его прадед — Зотов, Алексей (отчество не известно) — военный. Прабабка — Ванда Казимировна, католического вероисповедания. Сестра — Аделаида Алексеевна, родилась в Петербурге. Дядя, брат матери, Ванды Казимировны, — Ян Казимирович, жил в Швеции, в Упсала, фармаколог, в честь которого и был наречен именем Ян, отец Николауса. Наследная фамилия Зотовых в интересах фирмы изменена Николаусом Зотовым на Николауса Янссона».
Эта мешанина из имен и фамилий, которая привела бы в растерянность неискушенного человека, профессиональному архивисту так же понятна, как уху музыканта сложная полифония оркестра. Сознание прояснялось. Колесников еще раз просмотрел записку, выстраивая лично для себя весь этот хоровод имен и фамилий вокруг Аделаиды Алексеевны.
Казалось, в тишине спящей квартиры звучал повелительный голос бабушки Аделаиды. Она перечисляла ушедших родичей, копошась в старом шкафу… Выходит, этот Николаус Янссон не кто иной, как внучатый племянник бабушки Аделаиды, а, стало быть, ему, Евгению Колесникову, приходится двоюродным дядей или, во всяком случае, родственником… Ну и дела! Чего же он хочет, этот родственник? Разыскать документы, проливающие свет на вклад, внесенный в российскую фармакологию магистром фармацеи Зотовым Петром Алексеевичем. А главное — подтвердить приоритет в технологии изготовления какого-то лекарства.
Все эти вопросы, вскользь услышанные Колесниковым тогда, в читальном зале архива, сейчас возникли в памяти с особой четкостью.
Но почему Чемоданова не нашла никаких документов? Или их нет вообще, пропали, сгинули за долгие годы? Или их нет в архиве, точнее, в нашем архиве? Или они есть, но попали в другой фонд? Или они есть, но за пределами архива, в другом месте, например… например, в этой квартире? А?! Как вам это понравится? В комнате, что занимала бабушка, на антресолях, куда никогда никто не заглядывал при ее жизни, а тем более после кончины. В этой квартире, в этой «конюшне», можно найти все что угодно. При таком кавардаке… Сколько раз Колесников порывался навести порядок хотя бы на антресолях и всякий раз откладывал, пугаясь их дремучего вида. Ему хватало возни в хранилище. И верно говорят — сапожник без сапог… Во всяком случае, какие-то дополнительные сведения он получит, не исключено.
Колесников возбужденно кружил по комнате, порываясь немедленно приступить к реализации идеи. Жаль, что еще так рано. Переполошит квартиру, тетка ему такое не спустит, загонит обратно, да еще со скандалом, в пять утра. Но в туалет-то он может пройти в конце концов?
Осторожно ступая, Колесников вышел из комнаты. В квартире стояла нежилая тишина. Пустотой веяло из распахнутой двери теткиной комнаты.
Колесников шагнул на кухню. Предрассветная сутемь, что разлилась от окна, падала на чисто прибранную кухню. Горка тарелок высилась у мойки, стаканы, ножи-вилки. На краю стола белел клочок бумаги. Колесников подобрал его, включил лампу. Не так уж часто баловала тетка записками своего племянника. А тут такая вежливость… И «дорогой Женечка», и «если хочешь — еда в холодильнике, ешь безвозмездно, все равно пропадет», и то, что она с Михаилом уехали на «ту квартиру». В конце даже приписка: «Целуем, тетя Кира и дядя Михаил».
Колесников усмехнулся, радуясь пустой квартире. Сейчас он займется антресолями, повезло с этой женитьбой… Кажется, еще что-то приписано на обороте листка? «Звонил Брусницын. Сказала, ты спишь, будить не стану. Позвони ему, надоел».
Треснутый корпус телефонного аппарата, оклеенный для крепости голубой изолентой, теперь напоминал лицо пациента зубоврачебного кабинета, измученного флюсом.
Брусницын поднял трубку, услышал зуммер, успокоился — работает. Угораздило его задеть ногой шнур. При этом Брусницын не мог прийти в себя от изумления, что грохот свалившегося аппарата не разбудил жену… и обидело — так крепко спать после всего, что он ей рассказал?! Брусницын подошел к двери спальни, прислушался. Спит, горестно подумал он, жалея себя. Кровать дочери пустовала. Катька три дня жила у родителей жены, те обожали внучку и часто забирали к себе, вместе с учебниками и всеми причиндалами…
Волнение, измочалившее Брусницына на собрании, улетучилось. Немного саднило плечо — падая, он неудачно подставил локоть и растянул сустав. Конечно, выходка этой психопатки-аспирантки застала Брусницына врасплох, но, признаться честно, он забыл о ней вскоре, как оставил архив. И если бы не саднившее плечо, ему казалось бы, что все произошло не с ним, Анатолием Брусницыным, все произошло с другим человеком. А он лишь наблюдал со стороны. Как его озадачивало собственное поведение, после того как, не владея собой, распахивал плотно прикрытую дверь во время грозы, сильного ветра и прочих природных возмущений.
Вначале весь зал ему заслонило лицо той психопатки, ее глаза, а в дальнейшем все происходило, словно в накате сильной волны — общий гомон, мелькание рук, голов, предметов. А волна, протащив все это перед глазами Брусницына, угомонилась. Точно он пребывал в помещении один, а те, кто еще копошился между рядами, виделись ему отдаленно.
Потом — лестница, темный подъезд, набережная, полупустой автобус… И только когда вышел на своей остановке, сознание окрепло, и он показался себе другим человеком. Даже походка, обычно мягкая, осторожная, сейчас с каждым шагом скрепляла раздрызганный организм. Тот самый «инкрет», гормон внутренней секреции, о котором Брусницын вычитал в словаре, казалось, сейчас выделяется в кровь, пробуждая активность, жажду действий. Он не вдавался в причины такого резкого изменения в мироощущении, он просто жил сейчас этим, вдыхая свежий вечерний воздух. Таким себя Брусницын не знал… Не знала таким его и жена.
Зоя с подозрением смотрела, как Брусницын возвращается в столовую из ванной комнаты, умытый, причесанный, садится за стол.
Зоя не стала выговаривать мужу за долгое отсутствие, хотя и могла — букинистический магазин, где он обычно задерживался, два часа как закрыт.
— Ты сегодня какой-то не такой, — отметила Зоя, придвигая селедку.
— Бит был, — ответил Брусницын. — При всех.
— Вот как?! — Зоя бросила недоверчивый взгляд на мужа. Внешне никаких особых признаков, разве что левая щека чуть припухла. Беспокойство росло. От Брусницына она ждала чего угодно, недаром водила на консультацию к знакомому психоневрологу Веньке Кузину.
— Толя! Ты занес родителям долг? Двадцать пять рублей.
— Нет. Не успел.
— Деньги при тебе?
— Нет.
— Я как чувствовала. Побили и отняли деньги?!
— Нет. Деньги я сам отдал. До того, — Брусницын с подчеркнутым спокойствием взглянул на жену. — Ну?!
— Знаешь, когда я выходила за тебя замуж, думала, что мне повезет больше, — сдерживалась Зоя, она чувствовала, что все не так просто — побили, отняли деньги.
