страдаю из любви к человеческому роду. Никто не знает и не может знать, как я страдаю, — я, перворожденный сын Божий! Мои страдания никто не сможет живописать, а Его изображения повсюду.
— А сам бы ты мог это изобразить? — спросил я.
— Конечно, — с презрением ответил он. — Чья еще рука может это сделать? И разве я не был там? Разве я не видел? Возьми кисть и рисуй.
Я так и сделал. Ни одного движения от себя; рука моя металась влево и вправо, вверх и вниз, и картина появлялась перед глазами. Она была ужасна! Кровь сочилась из каждой поры. Все постыдные детали выставлялись напоказ. Тщедушная фигура вызывала презрение. Я приступил к лицу. Он было настолько обезображено, что не могло вызвать ни малейшего влечения. Но тут…
В этом месте лист как будто обгорел. Лишь надпись виднелась: «О, Христос милосердный!»
Строка была перечеркнута красными чернилами. И потом:
«Ии…»
На этом рукопись обрывалась. Я спросил:
— Как он попал сюда и что он рассказал о себе?
— Он пришел к нам, — отвечал гостиничный, — босым и одетым в лохмотья, Он принес с собой картину, которую вы видели. При нем была большая сумма денег, которую он отдал аббату и умолил принять его в общину. Он попросил лишь, чтобы на время послушничества картина висела в его келье, каковое желание было удовлетворено. Он выглядел бледным и больным; я знал, как жутко он страдал, но о ту пору я был единственный, кто приносил ему пищу и имел больше возможностей наблюдать за ним. Однако никакие страдания не отвлекали его от соблюдения малейшего правила нашего устава. Он никогда не рассказывал о себе — по крайней мере, о той части жизни, которая описана в этой рукописи. Постепенно он оправился и после пострига отдал картину в церковь. О его смерти я вам уже рассказал.
— Вы разрешите мне скопировать рукопись? — спросил я.
— Конечно, — ответил он. — Вы наш духовный наставник и можете делать с рукописью, что вам будет угодно. Однако да не будут сочтены за дерзость мои слова — я должен просить вас не публиковать ее, ибо это может привести к гибели многих душ.
КОНЕЦ
Примечание автора:
Сюжет рассказа навеян картиной Альбрехта Дюрера «Меланхолия».
КОРОЛЕВСКИЙ БАСТАРД, ИЛИ ТРИУМФ ЗЛА
Король продолжал защищаться:
— Нет, Ильма, я отношусь справедливо к Семпронии. Она ненавидит меня так же, как я ненавижу ее. Не могу описать, в какую муку превратилась моя жизнь. Могу сказать лишь одно; я всегда отношусь к ней вежливо и почтительно, а в ответ получаю грубость. Не думайте, что это мой отец заставил меня жениться. Когда бы так, я бы противостоял этому любыми средствами. Мне и так было известно, что если бы этот союз не был заключен, разразилась бы ужасная война; тогда как следует жертвовать собой ради других. Но, принеся себя в жертву единожды, неужто я обречен идти на жертвы и дальше?
Вы знаете, как я обожаю детей. Для своего ребенка я ничего не пожалею; а он будто инстинктивно избегает меня, хотя я всегда был добр к нему. Я исполнил свой долг по отношению к государству и произвел на свет наследника трона. У меня уже не будет детей с этой стороны. Но как же мне хочется ребенка, которого я мог бы называть своим. Как это жестоко — почти абсурдно, — что я, властитель, наделенный так называемой абсолютной властью, не имею своего уголка, где я мог бы насладиться миром и покоем среди тех, кого люблю. Я не притворяюсь, что не пребываю в самодовольной уверенности, что вы питаете ко мне ответные чувства; и поэтому пожалеете меня и не будете ко мне жестоки. Я, в самом деле, хочу многого от вас; но подразумевает ли это бесчестье? Мы должны вести себя так, как будто состоим в браке; я должен буду блюсти верность. Если что-нибудь произойдет с Семпронией, я публично, перед всем миром, объявлю о нашем браке.
— Молчите! — сказала она. — Не говорите так! Ничто не может заставить меня выйти за вас замуж. Дорогой мой, вы знаете, как остро я ощущаю позор. Но я понимаю ваше положение… Да… Я соглашусь стать вашей наложницей. Я девственница; ни один мужчина не подходил и не подойдет ко мне. Одно лишь условие — от вас я не получу ни гроша. Разумеется, я не дойду до такого абсурда, чтобы заявить, что возвращу вам ваши подарки, как вот это изумрудное ожерелье; я бы не рассталась с ним, даже если бы умирала с голоду. Это не сам подарок — это даритель. Вы, кажется, не понимаете, как сильно я вас люблю. Видите вон ту большую вазу? В ней — лепестки всех цветов, которые вы когда-либо дарили мне. А в том ящике — каждый клочок бумаги, на котором когда-либо вы что-нибудь мне писали.
* * *
Когда Валентину исполнилось семь лет, король сказал:
— Он уже достаточно взрослый для титула. Как мы наречем его? Герцог…
Ильма ответила:
— У него не будет вообще никакого титула; даже того, что ношу я. Сожалею, что вы заговорили об этом.
Довольно необычно для властителя такой значительной страны, как Никосия, выступать в роли наставника маленького мальчика; но король не потерпел бы, чтобы того обучал кто-либо другой. Все свое свободное время он проводил на скромной вилле Ильмы, и, конечно же, его наставничество принесло добрые плоды. Он был человеком необыкновенной эрудиции, и мальчик учился у него с феноменальной быстротой. Тогда как его сводный брат, кронпринц Балдуин, несмотря на целый штат учителей — и самых лучших, каких можно было только нанять, — так ничему и не научился.
К моменту начала этого рассказа оба принца уже возмужали. Матерей их уже не было на свете. Король постарел, — вернее, преждевременно одряхлел под бременем обязанностей. Управлять делами Никосии одному было совсем нелегко.
Принц Балдуин, родись он в другом сословии, был бы человеком довольно незначительным и безвредным. Положение наследника трона сделало его в некоторой степени агрессивным, что так не нравилось многим. Не то чтобы у него был плохой характер; он был довольно обходителен, когда был в духе.
Ему нравилось брататься с лесниками и конюхами. Но даже они, его фавориты, не до конца доверяли ему, зная, что полюбившиеся ему слова в другой день он сочтет оскорблением. Себя
