быстренько…
В кресле неуставное чувство поутихло, Игнатьев пришел в себя и просто смотрел на профессора:
— Он ребенок! Он настоящий ребенок, понимаете!
— Понимаю, отчего же нет, понимаю. И рад не меньше вашего, Сергей Иванович…
— Я не рад…
— И это вижу, голубчик…
— Как вы лечить его собираетесь?
— Никак, — доктор улыбнулся, — он здоров. Поживет у нас, вырастет до своего возраста, а там вы его расстреляете или посадите в тюрьму до самой смерти…
— Прекратите паясничать! — Игнатьев вскочил с кресла. Он кричал, невзирая на свой чин, возраст, кабинет, авторитет Бочарова… — Прекратите паясничать! Я вам не игрушка! И закон вам не игрушка! И убитые — не игрушка! И этот долбаный мир — это не ваша игрушка! Понимаете? Вы выжигаете мозги людям вместо лечения и потом радуетесь таким метаморфозам, как сейчас! А эта метаморфоза перереза́ла горла людям без всякого сожаления. Даже, наоборот, по убеждению, что всех спокойных людей, мирно и тихо живущих, надо истребить, вырезать к чертовой матери и оставить на земле только таких крысаков, как он — и тогда воцарится гармония! Вы — безнравственные люди! Для вас не существует ни закона, ни горя, ничего! Кроме сраных ваших терапий, операций и экспериментов!
Лена, секретарша Бочарова, стояла перед полковником со стаканом и ждала момента, чтобы предложить воды для снятия стресса.
Игнатьев и сам понимал, что зашел далеко, ему уже было стыдно за свои нервы, но сдерживаться не собирался — может быть, это впервые, когда Сергей Иванович высказался начистоту и прямо. Не профессору, нет. Он высказался всему миру!
Но перед женщиной полковник стих, машинально выпил воды и почти спокойно, но жестко закончил:
— Милосердие, доктор, должно заткнуться там, где есть слезы на могиле убитого! Запомните это! Навсегда! И это жестоко — проявлять милосердие свое на плече вдовы! Сына! Дочери! Матери! Понятно?
Вот сейчас Игнатьев успокоился. Потому что выговорился. Бочаров молчал, секретарша ушла, стало тихо.
— Сигаретку? — через долгую паузу произнес профессор.
— Нет, спасибо, крепкие они у вас, — Сергей Иванович даже попытался улыбнуться.
— Ну, тогда и я не буду… Вы правы, товарищ полковник, мне нечего сказать в ответ. И я вам не завидую… нисколько. Вы сам себе судья — это тяжело, это неправильно, но выбора у вас нет. Когда успокоитесь, вернемся к разговору, пожалуйста.
— Я спокоен, доктор. И вы меня простите…
— Ну, что вы, — перебил Игнатьева Бочаров, — на вашем месте я поступил бы точно так же. — Сергей Иванович пожал маленькую твердую руку доктора Бочарова Арсения Сергеевича, члена Ассоциации психиатров Европы, главного врача психиатрической клиники области…
II
К вечеру Игнатьев свалился. Не выдержал организм. Даже традиционный «кипяток» из душа не помог. Жене он не звонил, поэтому пролежал несколько дней одиночества то в холоде, то в горячке — пока, ослабленный, не встал с кровати и даже прошелся по квартире. За все эти несколько дней раза два появлялись мысли о клинике, управлении, Силове… И — ни разу о чем-то сложном, неразрешимом, всегда волнующем здоровых людей. Время берет свое, и к концу болезни Сергей Иванович как-то успокоился, выстроил план, даже абстрагировался слегка от бед последнего месяца.
Придя в нормальное состояние, полковник стал ежедневно навещать клинику, хотя разговоров с доктором старался тщательно избегать. Виктор восстанавливался быстро — профессор объяснял это накопленной памятью в психике, теле, крови и так далее. Как только сменился управленческий центр, все это осталось невостребованным и только теперь вновь приобретало свою значимость. Через неделю Силов свободно и бегло разговаривал, правда, темы были простые, бытовые, не особо-то и утруждавшие мышление. Сергей Иванович рассказал Виктору принцип шахмат и регулярно проигрывал, отчего даже расстраивался. Чистый мозг и опытная психика творили чудеса — больной с легкостью объяснял логику выигрыша за десять ходов до мата. Мало того, Игнатьев сообразил однажды, и теперь в комнате Виктора круглосуточно звучала музыка — она не напоминала ему прошлое, но сам звук манил Силова к себе, и он мог часами сидеть на подоконнике недвижимо. Заехав к Лизе, полковник набрал партитур — это был прорыв… Виктор с раннего утра, наспех позавтракав, усаживался напротив магнитофона и следил за каждым движением смычка, каждым аккордом, ударом литавр. Ноты он постиг самостоятельно — ушла неделя, не больше. Действительно, месяц назад даже предположить было невозможно, что новорожденный окажется таким талантливым к этой жизни. Потихоньку Игнатьев начал затрагивать и прошлую жизнь Виктора — тот отчетливо понимал, что в его жизни произошел катаклизм и прошлое, полное тайн и секретов, бесследно исчезло. Он мало интересовался всем этим бессмысленным «вчерашним» днем — читал, слушал музыку, даже что-то писал, но никому не показывал. Дворик для него был внешним миром, и Силов старательно изучал каждый его уголок. Вообще он оказался на редкость дотошным и пытливым человеком. Игнатьев заметил, что кто-то из персонала тайком подсунул Виктору Библию, все два Завета или только последний — он не разглядел…
Сергей Иванович решился заговорить о Лизе — жене прошлого Силова, делал он это осторожно. Виктор с удовольствием слушал, даже улыбался — ему нравилось, что у него когда-то была жена. Однажды, выиграв в очередной раз, он попросил полковника познакомить его с Лизой. На следующее утро Виктора застали в туалетной комнате — он разглядывал себя в зеркале, пытаясь причесать свой ежик, снимал и снова надевал куртку пижамы — не знал, как лучше: в майке или в пижаме. Силов возвращался! Бочаров наблюдал за восстановлением Виктора, за действиями Игнатьева — доктор и радовался, и становился мрачнее с каждым проявлением психического здоровья, нормальности Силова…
Слегка взволнованный и покрасневший от еле уловимого смущения муж Силов смотрел на свою жену Лизу и молчал. Было решено выйти во дворик и там, на воздухе, дать им возможность еще раз встретиться теперь уже в новой жизни. Полковник проводил молодых до скамеечки за сливами, которые уже набирали сок и цвет, тактично отвернулся и даже отошел подальше… Неожиданно навстречу ему бежал санитар с ужасом на лице. Игнатьев обернулся на всякий случай: Силов обеими руками вцепился в шею Лизы, она задыхалась. Еще немного промедления, и девушки невероятной красоты и внутреннего аристократизма могло бы и не стать…
Виктор, сам пораженный своим поведением, тяжело дышал и смотрел на Игнатьева:
— Сергей, это кто? Это царь какой-то?
Полковник держал за руки Виктора и молчал. Подбежал санитар, потом еще несколько человек — в мгновение ока смирительная рубашка обволокла больного, возбужденность стала стихать. Подошел профессор: при всем его недоумении и растерянности полковник заметил капельки радости в глазах Бочарова.
— Виктор Викторович, вам
