— А, она знает маму?
— Очевидно. Она пришла к ней.
— Кто только к маме не приходит! Мама — почетный секретарь самых разных обществ.
— Девушка эта среднего роста, поразительно грациозная, с блестящими каштановыми волосами. На ней — репсовый жакет, платье из креп-марокена с плиссированной юбкой и с маленьким воротничком с присборенным рюшем. Шляпка — из тонкой соломки, с репсовой лентой. Лакированные туфельки, шелковые чулки, а глаза — нежно-серые, словно утренний туман, плывущий над волшебным озером. Говорит тебе что-либо это описание?
— Нет, не припоминаю. Судя по вашим словам, она прехорошенькая.
— Так оно и есть. Я смотрел ей в глаза всего минутку, но никогда их не забуду. Они глубже тихих вод.
— Я могу спросить у мамы, кто это.
— Буду крайне признателен. Объясни, что это та, к кому она собирается зайти завтра в пять. И позвони мне, скажи имя и адрес. Ну а теперь, дитя мое, расскажи про себя. Кажется, ты обронила, что тоже влюблена?
— Да! В Джорджа Финча!
— Прекрасный выбор.
— Он — ягненочек!
— Что ж, если хочешь, пусть ягненочек.
— Я попросила вас прийти, чтобы вы посоветовали мне, что делать. Понимаете, маме он не понравился.
— Да, это я понял.
— Она запретила пускать его в дом.
— Так-так…
— Наверное, потому, что у него нет денег.
Хамилтон уже порывался возразить, что денег у Джорджа почти неприличное количество, но прикусил язык. Зачем же рушить девичьи мечтания? Сердце ее Джордж завоевал как романтический бедный художник. Жестоко открывать, что он богат, а художник — хуже не бывает.
— Твоя мачеха односторонне судит о людях, — заметил он.
— А мне безразлично, пусть у него хоть совсем ни гроша. Знаете, когда я выйду замуж, мне достанется то ожерелье, какое отец подарил моей маме. Продам и получу тысячи долларов. Так что все у нас будет в порядке!
— Да, вполне…
— Конечно, я не хочу убегать из дома. Только в самом крайнем случае. Мне хочется, чтобы свадьба была, как положено, — с подружками, тортом, подарками, фотографиями. Ну, все-все чтоб было!
— Естественно.
— Значит, Джордж должен маме понравиться. А теперь, Джимми, дорогой! Мама должна встретиться со своей хироманткой, она же вечно по всяким хиромантам ходит…
Хамилтон покивал. Об этой склонности миссис Уоддинг-тон он, правда, не слышал, но ждал от нее чего угодно. Теперь, вдумавшись, он признал, что она — именно из тех женщин, которые, если не сидят у косметички с зеленой грязью на лице, бегают по хиромантам.
— А от вас я хочу вот чего. Зайдите к хиромантке раньше мамы и подкупите ее. Пусть скажет, что все мое счастье зависит от художника со светлыми волосами, у которого имя начинается на «Д»!
— Вряд ли даже хиромантке удастся убедить в этом миссис Уоддингтон.
— Она верит всему, что мадам Юлали видит в хрустальном шаре.
— Но уж такому-то вряд ли.
— Может, вы и правы. Тогда уговорите хотя бы эту мадам, пусть настроит маму против лорда Ханстэнтона. Вчера вечером она прямо сказала, чтобы я вышла за него замуж. И он вечно торчит у нас! Ужас какой-то!
— Это я, разумеется, могу сделать…
— И сделаете?
— Конечно.
— Спасибо! Наверное, за десять долларов она согласится.
— Самое большее — за двадцать.
— Хорошо. Я знала, что могу на вас положиться. Кстати, вы сможете обронить кое-что, невзначай, Джорджу?
— Все, что хочешь.
— Намекните ему, что, если завтра днем он случайно будет прогуливаться в Центральном парке около зоологического сада, может, мы нечаянно встретимся.
— Ладно.
— А теперь, — попросила Молли, — расскажите мне про Джорджа. Как вы познакомились, и что вы подумали о нем, когда впервые его увидели, и что он ест на завтрак, и что он сказал обо мне…
4
Можно было бы ожидать, что по прошествии времени, получив возможность неторопливо поразмышлять о нелогичном характере влюбленности, которую он себе позволил, такой ясный, четкий и суровый мыслитель раскается. Но случилось все не так, совсем не так. Сидя на следующий день в приемной мадам Юлали, Хамилтон упивался своим безрассудством, а когда лучшее его «я» осмелилось попенять ему, что он позволил себе обольститься смазливым личиком, то есть чисто случайным сочетанием молекул белковой и жировой ткани, он строго приказал этому «я» засунуть голову в мешок и умолкнуть. Он влюбился, и ему это понравилось! Он влюбился и гордился этим! Его единственной связной мыслью, пока он ждал в приемной, была мысль о том, как бы изъять из обращения брошюру «Разумный брак» и написать какие-нибудь стихи.
— Мадам Юлали сейчас примет вас, сэр, — объявила горничная, врываясь в его мечтания.
Хамилтон прошел в кабинет и, едва войдя, застыл как вкопанный.
— Это вы!
Она быстро поправила волосы — так реагируют женщины на неожиданную ситуацию; а Хамилтон Бимиш, глядя на нее, убедился, что прав во вчерашних предположениях. Волосы, как он и предполагал, лежали сверкающей массой, искрящиеся, свежие, роскошные.
— Как поживаете? — проговорила она.
— Превосходно!
— Судьба все время сталкивает нас…
— А я с судьбой никогда не спорю.
— Не спорите?
— Да! — твердо заверил Хамилтон. — Подумать только, так это — вы!
— Кто именно?
— Ну, вы! — Он подумал, что, пожалуй, изъясняется не вполне ясно. — Понимаете, меня прислали сюда с поручением к мадам Юлали, а ею оказались — вы!
— Поручение? От кого это?
— От кого же? — поправил Хамилтон. Даже в тисках любви специалист по чистоте языка себе не изменил.
— Ну, я же так и сказала!
Хамилтон снисходительно улыбнулся. Мелкие промахи можно исправить позднее — скажем, в медовый месяц.
— От Молли Уоддингтон. Она попросила меня…
— А, так вы пришли не за тем, чтобы я почитала вам по руке?
— Больше всего на свете, — откликнулся Хамилтон, — я хочу, чтобы вы почитали мне по руке…
— Чтобы определить ваш характер, читать по руке мне совсем не нужно. Я и так все вижу.
— Да?
— Конечно. У вас сильная, властная натура и острый, проницательный ум. Очень широкий кругозор, железная решимость, поразительная проницательность. Однако при всем этом у вас нежное сердце, очень доброе и щедрое сверх всякой меры. Вам присущи качества лидера. Вы напоминаете мне Юлия Цезаря, Шекспира и Наполеона.
— Говорите! Говорите еще!
— Если вы когда-нибудь влюбитесь…
— Если когда-нибудь влюблюсь…
— Если вы когда-нибудь влюбитесь, — продолжила она, поднимая на него глаза и делая к нему шажок, — то вы…
— Мистер Деланси Кабо, — сообщила горничная.
— Ах ты, Господи! — воскликнула мадам Юлали. — Совсем забыла, что назначила ему встречу. Пусть заходит.
— Можно мне подождать? — преданно выдохнул Хамилтон.
— Да, пожалуйста. Я недолго. — Она повернулась к двери. — Входите, мистер Кабо.
Хамилтон обернулся. Долговязый жилистый человек деликатно вошел в комнату. Одет он был нарядно, и даже сверх меры: сиреневые перчатки, гвоздика в петлице, а на шее, намекающей, что, возможно, он дальний отпрыск жирафа, — белоснежный воротничок. Над воротничком торчало адамово яблоко, которое могло принадлежать лишь одному человеку.
— Гарроуэй! — вскричал Хамилтон. — Как вы сюда попали? И что означает весь этот маскарад?
Полисмен растерялся. Лицо у него стало красным, в тон запястьям. Если б не железный обруч воротничка, то челюсть у него отвалилась бы.
— Не ожидал, мистер Бимиш, встретить вас тут, — виновато произнес он.
— А я не ожидал встретить вас. Да еще под именем де Курси Белвилль.
— Деланси Кабо, сэр.
— Хорошо, Деланси Кабо.
— Мне оно понравилось, — пояснил новоприбывший. — Наткнулся на него в книге.
Она тяжело задышала.
— Этот человек — полисмен?
— Да, — подтвердил Хамилтон. — Его фамилия Гарроуэй, и я учу его писать стихи. Скажите на милость, — прогремел он, поворачиваясь к незадачливому полисмену, чье адамово яблоко скакало, словно ягненок по весне, — чего вы сюда заявились, прерывая мой… прерывая наше… короче, прерывая? Ваше дело — выполнять свои обязанности или сидеть тихонько дома, изучая Джона Дринкуотера. Жду ответа!
— Понимаете, мистер Бимиш, — кашлянул Гарроуэй, — я ведь не знал, что мадам Юлали — ваш друг.
— Неважно, чей она друг!
— Нет, мистер Бимиш, это большая разница. Теперь я могу вернуться в участок и доложить, что мадам Юлали — вне всяких подозрений. Видите ли, сэр, меня послало сюда начальство, по делу.
— По какому еще делу?!
— Чтобы произвести арест, мистер Бимиш.
— Так и говорите. Избавляйтесь от неясностей в языке.
— Да, сэр. Я стараюсь, сэр.
