Теперь мы можем во всей полноте оценить чудовищность содеянного вспыльчивым апостолом. Итальянский табачник есть лицо, облечённое властью, государственный служащий, хранитель интересов нации и честного имени тех, кто верно ей служит. А если вспомнить, что согласно § 43 раздела 16 Уголовного кодекса любой, кто разговаривает с государственным служащим или отзывается о нём неуважительно, подвергает себя риску тюремного заключения на срок, не превышающий тридцати одного года, десяти лунных месяцев и восемнадцати дней, — то легко вообразить, какого наказания заслуживает преступление, сопряжённое с применением насилия к столь священной особе, преступление, в котором русский был несомненно повинен.
Так вот, данный табачник, хотя и обладавший, подобно любому южанину, чрезвычайно развитым чувством чести, был по натуре человеком добрым и настолько склонным к всепрощению, насколько то было возможно при его официальном положении. Он был человеком положительным, семейным, имел дочь на выданьи и питал склонность к спокойной жизни, — он не искал неприятностей. Покупка ещё одной пачки сигарет, сопровождаемая или не сопровождаемая извинениями, вполне удовлетворила бы чувство чести, которым он обладал.
На том бы всё и закончилось. Обидчик купил бы ещё одну пачку и может быть даже извинился, однако ему помешал непродуманный поступок молодого крестьянина, как раз в этот миг зашедшего в лавочку, чтобы приобрести пару почтовых открыток. Достойный юноша был одним из нескольких дюжин воздыхателей, претендовавших на руку табачниковой дочки, за которой, как полагали, водилось порядочное приданное. Став свидетелем оскорбления и желая возвыситься в глазах предполагаемого тестя, молодой человек саданул дерзкого чужака под ложечку да так ловко, что последний не только согнулся пополам, но и забыл разогнуться. Ему на выручку немедля кинулись двое или трое дюжих апостолов. Они швырнули молодого человека оземь, прогулялись по его физиономии, основательно намяли бока, выдирая при этом волосы целыми жменями, — в общем, обошлись с ним точно так, как если бы всё дело происходило в России. Этого зрелища присущее табачнику чувство чести уже не вынесло. Перескочив с неожиданной живостью через копошащуюся кучу-малу, он призвал городского полицейского. Никто и глазом моргнуть не успел, как явился офицер с трубой и саблей в руках. И на этом, сказать по совести, всё могло бы закончиться — после установления личностей и отдачи под стражу всех нарушителей общественного спокойствия.
Но что-то яростное присутствовало в самом воздухе; багровое облако безумия заволакивало Непенте. И хотя вулкан по-прежнему вёл себя образцово, хотя священники сделали всё возможное для успокоения охвативших островитян дурных предчувствий, на душе у местных жителей было неспокойно с тех самых пор, как распространились новости об источнике Святого Илии и прочих зловещих предзнаменованиях. Обитатели острова, пребывавшие в состоянии подавленной тревоги, готовы были по малейшему поводу взорваться, впав в жестокое безрассудство. Да и русские, особенно приехавшие недавно, не могли не поддаться неприметному воздействию южного ветра; их тоже пьянило безоблачное небо — оказавшись под ним после своих угрюмых лесов и придавленных горизонтов, они ощущали себя, как дикие звери, выскочившие из тёмных клеток на залитую солнцем арену. Все вдруг лишились способности соображать. Появление полицейского не только не восстановило порядка, но послужило сигналом к началу всеобщей потасовки; fracas,[55] как впоследствии выразился французский художник, быстро переродился в mêlée.[56] Существо дела никого не интересовало — апостолы versus[57] иноверцы, этого всем хватало.
Первые находились в прискорбном меньшинстве. Но то были сомкнутые ряды мускулистых христиан, орудовавших кулаками не хуже монахов древней Александрии. Все русские — прирождённые бойцы, если не на поле сражения, то по крайности в проулках и кабаках родных деревень. Ничего не зная о различном отношении российских и итальянских законов к оскорблению действием, Белые Коровки размахивали кулаками с таким успехом, что уже через несколько секунд около тридцати туземцев распростёрлись бездыханными на земле. Белые Коровки сражались за свою Веру; более того, они, если честно сказать, получали огромное удовольствие. Происходящее напоминало им воскресный отдых на родине.
Затем начало сказываться численное превосходство — оно да ещё ножи. Ибо прокалённый солнцем непентинец, если его как следует раззадорить, обнаруживает обширные познания в анатомии; он оказывается способным с точностью до дюйма указать, где расположены печень, селезёнка, почки и прочие не лишённые интереса органы человеческого тела. Пролилась кровь, кровь Священных шестидесяти трёх. Завидев которую, женщины, как у них водится, завизжали.
Дворец Правосудия примыкал к рыночной площади, тем не менее до самой этой минуты Его Милость синьор Малипиццо витал вне мира сего, так глубоко погрузился он в одно запутанное дело об установлении отцовства — смачные документики, как раз по его вкусу. Поднявшийся визг прервал его труды. Он соскочил с судейского кресла — ни дать ни взять попугай, только бородатый — сплюнул на пол, дохромал до окна и с одного взгляда оценил ситуацию. То есть мы не хотим сказать, будто в причину беспорядков он проник в большей мере, нежели кто-либо другой — догадаться без помощи божественного откровения, что вся история приключилась из-за коробка восковых спичек, было невозможно; однако для своих непосредственных целей Судья понял достаточно, вполне достаточно, более чем достаточно. Он понял, прежде всего, что в драке участвуют апостолы. Кроме того, и это гораздо существеннее, он знал положения Уголовного кодекса. Большего ему и не требовалось. Наконец-то он получил шанс расправиться с русской колонией. Потратив впустую ровно столько времени, сколько потребовалось, чтобы причмокнуть губами при виде этой ниспосланной Небесами интерлюдии, Судья приказал палить из огромной пушки Герцога Альфреда. Бухающий звук пару раз пролетел над Непенте и полетел дальше, дробясь о скалы.
В былые дни проходило некоторое время, прежде чем собиралась Милиция, поскольку личный состав её проживал в дальних частях острова. Ныне же, весь этот состав, как и подобает представителям трудолюбивого крестьянского населения, проводил утра в городских кабаках — за стаканом вина да игрою в карты и в кегли. Что и позволило ему за невероятно короткий срок собраться на краю рыночной площади (заполненной бурлящей, ревущей людской толпой) — и получить здесь простейший из приказов. Им надлежало подавить волнения и основательно проучить как можно больше чужаков, безусловных зачинщиков беспорядка, благо их не составляло труда отличить по алым рубахам. Не то, чтобы Судью волновала жизнь или смерть нескольких местных жителей; напротив, он сознавал, что любое полученное его соотечественниками ранение только усилит обвинения, которые будут выдвинуты против иноземцев. Однако он принимал в соображение и то, что приказ, составленный в таких выражениях, будет неплохо выглядеть в протоколах Суда.
Через десять минут рыночная площадь опустела. Милиция пустила в ход оружие и орудовала им так умело, что четверо школьников, семеро женщин, одиннадцать островитян и двадцать шесть апостолов получили ранения — по меньшей мере половина которых, как многие верили, были смертельными. На Непенте воцарился порядок.
Смачное дельце насчёт отцовства пришлось отложить в сторону — следующие несколько минут Его Милость выписывал ордера на арест последователей Мессии, которых целыми командами доставляли в городскую тюрьму и в тюрьмы дополнительные — заброшенные винные погреба и тому подобные. Попав под замок, они на долгое время лишались возможности причинить кому бы то ни было вред — правильнее сказать, на бесконечное время, ибо согласно положениям Процедурного кодекса, в целом свете не существует причины, по которой итальянское судопроизводство могло когда-либо закончиться, да собственно говоря и начаться. Они могли лишиться свободы пожизненно и скорее всего лишились бы — всё зависело от того, когда начнётся процесс, а начать его был вправе только Судья (каковой его поступок представлялся весьма маловероятным) или же непосредственный начальник Судьи, президент Кассационного суда, если конечно его удалось бы основательно подмазать. Но откуда было нищим апостолам взять шестьдесят-семьдесят франков, потребных для такого рискованного предприятия?
Его Милость удалился на завтрак изрядно удовлетворённым своими утренними трудами. Удовлетворённым, но не испытывающим окончательного довольства. И Мессия, и Пётр Великий ускользнули от его карающей десницы. Пётр сумел несомненным образом доказать, что провёл последние двадцать четыре часа в доме госпожи Стейнлин и ничего не ведал о разыгравшихся во внешнем мире событиях. Перед лицом подобного факта — столь согласного с общественным мнением, столь по природе своей правдоподобного — Малипиццо пришлось отступиться. Он был слишком хорошим законником, чтобы испортить им же возбуждённое дело. Рано или поздно эта птичка окажется в клетке вместе со всеми прочими. Что касается Мессии, то тут просьба о милосердии поступила от городского врача, такого же атеиста и франкмасона, как Судья, — врач со слезами на глазах молил отменить распоряжение об аресте. Прибегнув к быстрой последовательности сложных масонских знаков, врач объяснил, что Бажакулов является его пациентом, что ему, Бажакулову, необходимо ежедневно прочищать желудок с помощью клизмы, что принимая во внимание известную скудость тюремной диеты, существует опасность, что взятому под стражу Мессии клизма уже не потребуется, и тогда он, доктор, человек семейный, лишится небольшого, но постоянного источника дохода. И суровый Судья снова смягчился. Вот так спаслись Мессия и его ученик.
