—А-а, это Свартисен[435].
Ах, Свартисен! А, собственно, что такое Свартисен? Похож на глетчер, но немыслимо синий. И потом глетчер, наверно, не мог бы спуститься так низко, к самым зеленым рощицам.
Вблизи различаешь настоящую березовую рощу, с подосиновиками и подберезовиками, земля вся поросла кустиками вороники с черными ягодками, ползучим можжевельником, пестрым ятрышником, дриадами и золотым крестовником.
Дальше начинается голая морена, а за ней самый настоящий глетчер, доползший почти до моря, — огромный язык стекловидного льда, высунутый из фирновых полей, раскинувшихся там, наверху, среди горных хребтов. Толщина глетчера — метров двадцать, состоит он из ледяных глыб, пропастей и узких перемычек — и все это синее, как синька, как купорос, как ультрамарин. Знайте же, потому он и называется Черный лед, что он такой синий, даже глазам больно. Внизу, под ним — синее озерцо среди бирюзовых ледяных торосов.
— Не подходи так близко! — слышу я испуганный голос супруги. — А то еще сорвется на тебя...
Солнышко греет, в глетчере что-то потрескивает. У самого его синего подножья цветет прелестная розовая смолевка. Уверяю вас, это выглядит страшно неправдоподобно. Когда-нибудь, вспомнив все, что видел, я сам себе не поверю. Счастье, что мы вообще успели увидеть этот глетчер. Говорят, он все тает, и через двадцать тысяч лет от него ничего не останется, — так сказал наш штурман. Но будем надеяться, что до того времени наступит новый ледниковый период. Там, в горах, этот глетчер занимает пятьсот квадратных километров. Надо будет потрогать его пальцем, пятьсот километров — это не шутка.
Только издалека видно, как громаден глетчер. Вершины гор, а за ними что-то белое и синее — это Свартисен.
Вон тот гребень — тоже Свартисен, а то, что так ярко блестит, — это тоже все еще Свартисен. Наш пароход приближается к зеленеющим островам Грённа. Трава по пояс, буйная поросль ив, ольхи и осины, на камнях резвятся ласки, короче говоря, типичный полярный пейзаж. А над этими милыми островками, кудрявыми, как зеленые барашки, высится синеватый горный хребет, и за ним металлически поблескивающая полоса: все тот же Свартисен!
* * *
Давно ли маленький школьник учил: «Побережье Северной Европы омывается теплым течением Гольфстрим, берущим свое начало в Мексиканском заливе». Тогда он представлял себе Гольфстрим мощным потоком, который несет к полярным берегам перья попугаев, кокосовые орехи и бог весть что еще. Кокосовых орехов тут, правда, нет, но остальное, в общем-то, верно; и теперь я убедился воочию, что северную Европу согревает теплый Гольфстрим или еще какое-нибудь центральное отопление. Здесь, у Гельголанда, Гольфстриму, видимо, особенно нравится; он медленно течет мимо зеленых берегов и дышит теплом, почти негой. В других местах, например, в Глом-фьорде, куда мы везли муку и капусту для персонала электростанции, течение как бы затаило дыхание; оттого там такая тихая вода. Мало на свете таких удивительных, безмолвных уголков, как дальний конец глубокого кармана, который называется фьордом. Обычно этот конец очень узок и стиснут отвесными скалами. Это такой же последний рубеж, как оконечность длинного мыса, вытянутого в море; это — последний кусочек моря, вклинившегося в необъятную, суровую и пустынную сушу. Где-то на скале под водопадом еще уместилась электростанция и несколько домиков, — вот и все. А кругом величественная драпировка голых отвесных скал, нависших огромными фестонами, и все это отражается в зеленой воде. Ближе к морю фьорд образует полоску низкого берега. Там видны посевы, там раскинулась деревушка; этот мирный уголок пахнет сеном и треской: тресковой костью здесь удобряют землю.
Слава богу, «Хокон Адальстейн» не везет никакой духовной общины или другого туристского сборища; действительно очень уютный пароходик. Что бы ни происходило в далеком мире, мы здесь все остались горсткой гордых индивидуальностей, без вождя и пастыря. Это заметно по нашему виду. С нами, людьми, еще можно иметь дело, пока каждый сам по себе. Среди пассажиров — норвежский врач с женой, милые тихие люди; еще один норвежец с бровями, густыми, как беличий хвост, и молодой немец — издатель, похожий на Фердинанда Пероутку[436], с юной супругой — швейцаркой. Затем — другой немец, учитель музыки, — толстый, кудрявый и забавный, и еще один норвежский врач. Все это люди порядочные, с широким кругозором, и в тронхеймском «vinmonopolet'е» они предусмотрительно запаслись на дорогу. Есть еще одна немецкая чета, суетливые, поджарые люди в очках. Муж все время носится по палубе, с пулеметной скоростью фотографируя все подряд. Жена бегает за ним, то и дело сверяясь по карте и справочнику, как называется та или иная гора. Сейчас она, бедняжка, отстала на полтора меридиана. Когда мы приедем на Нордкап, она по своей карте доберется только до Гибостада, и тогда, наверно, вспыхнет семейная ссора.
Кроме того, едут две тщедушные старушки. Не знаю, что им надо на Нордкапе, но в наше время старые дамы встречаются буквально всюду. Когда со временем полковник Этертон[437] или еще кто-нибудь взберется на вершину Эвереста, он наверняка найдет там двух или трех старых дам.
Есть еще один норвежский врач, он едет домой, в Гаммерфест. Это молодой вдовец с прелестным младенцем; он везет к себе на север невесту, девицу, как персик. Врачебная практика там, на севере, нелегка, молодой доктор ездит к больным по Финмаркен на оленьей упряжке или по суннам на своей моторке. Довольно неприятно, рассказывает он, когда полярной ночью, в шторм, в моторке вдруг кончается бензин...
Следующий пассажир — так называемый «машинист», пожилой мужчина, который много лет прослужил судовым машинистом на пароходах, ходивших на Нордкап; теперь он работает где-то на берегу, на электростанции, и едет в отпуск, чтобы взглянуть на этот свой Нордкап. От самого Тронхейма он еще не просыпался, и его сосед по каюте, учитель музыки, утверждает, что машинист беспробудно пьет: хлещет чистый спирт и прочее в этом роде.
Едут с нами еще пять норвежек, не то учительниц, не то почтовых служащих. Они, правда, держатся вместе, но вполне безвредны, поскольку не составляют на пароходе большинства.
И, наконец, стайка норвежских скаутов, длинноногих балбесов, которые раскинули свой стан на носу парохода. Сегодня их уже меньше, чем вчера, — наверно, ночью часть из них попадала за борт. На Лофотене они вообще исчезли.
* * *
В Мелёйсунне машинист, почивавший на палубе в плетеном кресле, проснулся и безнадежно влюбился в юную швейцарку; он смотрит на нее тяжелым затуманенным взором и проявляет явные признаки протрезвления.
Тем временем мимо нас дефилируют горы во всей своей красе; здесь — сверкающие как диадемы, там — мрачные, насупившиеся. Одни стоят одиноко, — видно, что они крайние индивидуалисты, другие взялись за руки и довольны тем, что составляют горный хребет. У каждой свое лицо и свой образ мыслей. Говорю вам, природа — ярый индивидуалист; всем своим творениям она придает индивидуальные черты; но мы, люди, не понимаем этого. Хорошо еще, что каждой горе мы даем имя, как и человеку. Вещи просто существуют, и все, — в то время как индивидуум обладает собственным именем. Вон ту гору зовут Рота, ту — Сандгорн и так далее. У гор, кораблей, людей, собак и заливов есть имена; уже одно это означает, что они индивидуальны.
Чуть подальше города Бодё есть скала по имени Ландегоде, такая симметричная, что похожа на декорацию. Но все же она, по-видимому, настоящая. Люди показывали ее друг другу и утверждали, что за ней видны очертания Лофотена. Бедняжка Ландегоде была так красива — синяя на фоне золотого неба и перламутрово-золотистого моря, — что выглядела даже несолидно. Солидная гора не должна быть такой красивой, это как-то ... ну, не мужественно, что ли.
— Да, — изрек штурман. — Как раз тут в прошлом году пошел ко дну один пароход...
Не надо отнимать у неодушевленных предметов того, что принадлежит им по праву: правильно будет говорить Лофотен, а не Лофотены, хотя это целый архипелаг, не считая мелких островков, утесов, рифов и отдельных камней, щедро рассеянных в море. Сами понимаете, если в Норвегии насчитывается больше ста пятидесяти тысяч островов, их нельзя не заметить.
Взгляните утром из иллюминатора на Лофотен — и вашему изумленному взору прежде всего предстанет бесчисленное множество камней самой различной формы. Они совершенно голые и отливают золотисто-коричневым цветом на опалово-молочной водной глади; местами у них из-под мышек торчат пучки жесткой травы; округлые валуны, отполированные прибоем, острые шпили утесов, истонченные ветром, целые агрегаты камней, табуны скал, утесы-одиночки. Кое-где видны маяки или сигнальные вышки, кое-где каркасы из длинных жердей, — видимо, для сушки трески, — вот что такое Лофотен. А когда выйдешь на палубу, чтобы осмотреться получше, увидишь — из этого каменного кружева взметнулся в небо букет гор.
