И он ушел, оставив Модесту в недоумении.
«Что это? Оказывается, оба они ангелы, — подумала она. — Ни за одного из них нельзя выйти замуж; только герцог принадлежит к простым смертным».
— Мадемуазель Модеста, эта охота беспокоит меня, — сказал Бутша, появляясь со свертком под мышкой. — Я видел сон, будто вас понесла лошадь, и съездил в Руан, чтобы купить там испанский мундштук: мне сказали, что с таким мундштуком ни одна лошадь не может закусить удила. Умоляю вас, воспользуйтесь им; я уже показывал его полковнику, и ваш батюшка благодарил меня больше, нежели я того заслуживаю.
— Славный, милый Бутша! — воскликнула Модеста, растроганная до слез этой нежной заботливостью.
Бутша удалился вприпрыжку, точно наследник, только что получивший известие о смерти богатого дядюшки.
— Дорогой папенька, — сказала Модеста, входя в гостиную, — мне очень хотелось бы иметь тот красивый хлыст... Что, если вы предложите господину де Лабриеру обменять его на вашу картину Ван-Остаде?
Модеста незаметно наблюдала за Эрнестом, пока полковник делал ему это предложение, стоя перед картиной, купленной им у какого-то голландца в Регенсбурге, — единственной памятью, сохранившейся о его походах. Увидев, с какой поспешностью Лабриер вышел из гостиной, она подумала: «Он примет участие в охоте».
Странное дело, когда поклонники Модесты собрались ехать в Розамбре, все трое были полны надежды и восхищены ее несравненными совершенствами.
Розамбре — поместье, недавно купленное герцогом де Верней на его долю из миллиарда, ассигнованного парламентом, чтобы узаконить продажу национального имущества[104]. Оно славится замком, не уступающим по своему великолепию Меньеру и Валеруа. К этому величественному зданию, поражающему благородством архитектурного замысла, ведет широкая аллея, обсаженная четырьмя рядами столетних вязов, и огромный покатый двор, вроде версальского, с двумя павильонами для привратников по бокам. Двор обнесен великолепной решеткой и уставлен апельсиновыми деревьями в кадках. Если смотреть со стороны двора, замок напоминает букву «п», так как главное здание стоит между двумя выступающими крыльями. В каждом его этаже по девятнадцати высоких окон, разделенных переплетами на мелкие квадратики и увенчанных лепными арками. Простенки между оконными проемами украшены полуколоннами с каннелюрами. Карниз здания заканчивается балюстрадой, скрывающей от глаз крышу в итальянском вкусе, над которой возвышаются каменные трубы с высеченным на них орнаментом в виде военных трофеев: Розамбре был построен при Людовике XIV откупщиком податей по фамилии Коттен. Часть здания, выходящая в парк, отличается от фасада выступом в пять окон с колоннадой и великолепным фронтоном. Семейство де Мариньи — к нему владения Коттена перешли от мадемуазель Коттен, единственной наследницы отца — заказало Куазево вылепить для украшения этого фронтона солнечный восход с двумя ангелами, держащими развернутую ленту, на которой прежний девиз был заменен новым, прославляющим короля: Sol nobis benignus[105]. Король пожаловал титул герцога маркизу де Мариньи, одному из своих ничтожнейших фаворитов.
Две широкие полукруглые лестницы с перилами ведут к парадному крыльцу, откуда открывается вид на огромный пруд, такой же широкий и длинный, как Большой канал в Версале; перед прудом расстилается лужайка, которая могла бы оказать честь любому английскому парку, а по ее краям в то время рдели на клумбах осенние цветы. По обе стороны пруда расположены сады во французском стиле с цветниками, аллеями и тем изысканным разнообразием, на котором лежит яркий отпечаток пышного стиля Ленотра[106]. За садами тянется роща площадью около тридцати арпанов[107], где при Людовике XV были разбиты два английских парка. Если смотреть с террасы, то вдали вырисовывается лесной массив, входящий в состав поместья Розамбре и примыкающий к двум другим лесам: казенному и королевскому. Трудно найти вид красивее этого.
Прибытие Модесты вызвало в замке сенсацию, едва только в аллее была замечена карета с гербом французского короля и четыре сопровождавших ее всадника — обер-шталмейстер, полковник, Каналис и Лабриер. Впереди ехал берейтор в парадной ливрее, а сзади следовали десять егерей и слуг, среди которых можно было заметить мулата и негра, а также изящная бричка полковника с двумя горничными и вещами. В карету была впряжена четверка лошадей, а на запятках стояли грумы, изысканно одетые по приказанию обер-шталмейстера, которого часто обслуживают лучше, чем самого короля. Увидев этот Версаль в миниатюре, Модеста была ослеплена роскошью, окружающей вельмож. Она думала о предстоящей встрече с прославленными герцогинями и боялась, что окажется рядом с ними недостаточно светской, натянутой провинциалкой или же выскочкой. Она совершенно потеряла голову и пожалела о своем решении принять участие в охоте.
К счастью, как только карета остановилась, Модеста заметила старика в белокуром парике, завитом мелкими буклями; его спокойное, полное, гладкое лицо, добродушное, как у сытого монаха, светилось отеческой улыбкой, а полуприкрытые веки придавали взгляду выражение достоинства, почти важности. Герцогиня де Верней, особа в высшей степени набожная, мать четверых детей, была единственной дочерью богатейшего председателя кассационного суда, умершего в 1800 году. Прямой и сухой фигурой она напоминала г-жу Латурнель, если только воображение может придать жене нотариуса величавую осанку аббатисы.
— Здравствуйте, дорогая Гортензия, — сказала девица д'Эрувиль, целуя герцогиню с тем чувством симпатии, которая связывала эти два высокомерных характера, — позвольте представить вам, а также нашему милому герцогу этого ангела, мадемуазель де Лабасти.
— Мы столько слышали о вас, мадемуазель, — проговорила герцогиня, — что с нетерпением ждали случая принять вас у себя.
— А теперь нам остается только пожалеть о потерянном времени, — проговорил герцог де Верней, склоняясь перед Модестой с галантным восхищением.
Обер-шталмейстер взял полковника под руку и, подведя его к супругам де Верней, почтительно произнес:
— Граф де Лабасти.
Полковник поклонился герцогине, герцог протянул ему руку:
— Добро пожаловать, граф. Вы обладаете настоящим сокровищем, — прибавил он, посмотрев на Модесту.
Герцогиня взяла Модесту под руку и повела ее в огромную гостиную, где у камина кружком расположились дамы. Герцог увел на террасу всех мужчин, за исключением Каналиса, который почтительно подошел к величественной Элеоноре. Герцогиня де Шолье сидела за пяльцами и, склонившись над вышиванием, давала советы мадемуазель де Верней, как лучше подобрать тона.
Ледяной, высокомерный и презрительный взгляд герцогини задел Модесту больнее, чем если бы она уколола себе палец, нечаянно схватившись за подушечку для иголок. Войдя в гостиную, девушка не заметила никого, кроме этой дамы, и сразу догадалась, кто она. Чтобы понять, до чего доходит жестокость прелестных созданий, которых мы так возвеличиваем своей любовью, надо видеть, как женщины обращаются друг с другом. Модеста обезоружила бы всех женщин, кроме Элеоноры, невольным и наивным восхищением, с каким смотрела на нее; не зная возраста герцогини, она подумала, что красавице этой не больше тридцати пяти лет. Но Модесте предстояло столкнуться со многими другими неожиданностями.
Между тем поэт испытывал на себе гнев своей возлюбленной. А в гневе великосветская львица загадочнее любого сфинкса: лицо сияет, сама же неприступна. Даже короли не знают, как сломить изысканно-холодную вежливость любовницы, защищающую ее стальной броней. Прелестная женская головка улыбается, а в то же время во всем чувствуется холод стали: пальцы стальные, руки, тело — все стальное. Каналис пытался ухватиться за эту сталь, но его пальцы лишь скользили по ней, так же как и его слова по сердцу Элеоноры. Любезное выражение лица, любезные фразы и любезные манеры герцогини скрывали от всех глаз замораживавший холод ее гнева, температура которого спустилась до 25° ниже нуля. А между тем возмущение, накопившееся за долгие часы раздумья, сразу вспыхнуло в ней при виде благородной красоты Модесты, разрумянившейся с дороги и одетой не менее изящно, чем Диана де Мофриньез.
Еще до этой сцены все женщины собрались у окна, чтобы посмотреть, как выходит из кареты «новоявленное чудо» в сопровождении трех поклонников.
— Не надо выказывать любопытство, — проговорила г-жа де Шолье, пораженная в самое сердце словами Дианы: «Она божественна. Откуда она взялась?»
Дамы тотчас же упорхнули в гостиную, напустив на себя безразличный вид, а герцогиня де Шолье почувствовала, как в сердце ее шипят тысячи змей и все требуют пищи.
Госпожа д'Эрувиль тихо и, конечно, не без умысла сказала герцогине де Верней:
