Войдя в гостиную, Эрнест де Лабриер заметил молодого офицера гвардейской роты, стоявшей в Гавре, виконта де Серизи. Он только что прибыл из Рони с вестью, что ее высочество должна присутствовать на открытии парламентской сессии. Известно, какое большое значение имело это конституционное торжество, на котором Карл X произнес свою речь, окруженный всей семьей, причем его сестра и супруга дофина находились на трибуне. Выбор вестника, посланного передать сожаление принцессы, свидетельствовал о внимательном отношении двора к Диане: в то время говорили, что она любима до обожания этим очаровательным юношей, сыном министра и камер-юнкером, которого ожидало блестящее будущее, так как он был единственным наследником огромного состояния. Герцогиня де Мофриньез принимала поклонение виконта де Серизи лишь для того, чтобы подчеркнуть зрелый возраст г-жи де Серизи, которая, как гласила хроника светских сплетен, похитила у нее сердце красавца Люсьена де Рюбампре[109].
— Надеюсь, вы доставите нам удовольствие и останетесь в Розамбре, — сказала суровая г-жа де Верней молодому офицеру.
Прислушиваясь к злословию, набожная герцогиня все же закрывала глаза на легкомысленное поведение своих гостей, тщательно подобранных герцогом. С чем только ни мирятся эти почтенные женщины, якобы ради того, чтобы вернуть заблудших овец на стезю добродетели, воздействуя на них своей снисходительностью.
— Мы не приняли в расчет нашего конституционного правления, — сказал обер-шталмейстер, — и Розамбре, герцогиня, лишается большой чести...
— Зато мы будем чувствовать себя гораздо непринужденнее, — заметил высокий сухой старик лет семидесяти пяти в синем суконном костюме и в охотничьей шляпе, которую он не снял с разрешения дам.
Этот человек, очень похожий на герцога Бурбонского, был князь де Кадиньян, обер-егермейстер, один из последних французских вельмож. В то время как Лабриер пробирался к дивану, чтобы попросить Модесту уделить ему несколько минут для беседы, в гостиную вошел низенький, толстый человек лет тридцати восьми весьма вульгарной внешности.
— Мой сын, князь де Лудон, — сказала герцогиня де Верней Модесте. Девушке не удалось скрыть удивления, отразившегося на ее юном личике при виде того, кто носил имя генерала вандейской кавалерии, прославившегося своей отвагой и сложившего голову на эшафоте.
Теперешний герцог де Верней, третий сын этого семейства, был увезен отцом в эмиграцию и один остался в живых из четверых детей.
— Гаспар, — позвала герцогиня. Молодой князь подошел к матери, и она сказала ему, указывая на Модесту: — Мадемуазель де Лабасти, друг мой.
Будущий наследник, брак которого с единственной дочерью Деплена был уже решен, поклонился девушке, не выказав при этом восхищения ее юной прелестью, как это сделал его отец. Таким образом, Модеста получила возможность сравнить дворянскую молодежь со стариками, ибо и князь де Кадиньян уже сказал ей два или три очаровательных комплимента, доказывая этим, что он преклоняется перед женской красотой не меньше, чем перед королевской властью. Что до герцога де Реторе, старшего сына г-жи де Шолье, с его дерзкой бесцеремонностью, то, как и князь де Лудон, он поклонился Модесте почти развязно. Этот контраст между отцами и сыновьями объясняется, возможно, тем, что, в отличие от старшего поколения, у наследников нет сознания своей значительности и они избегают тягот власти, видя, что стали лишь ее тенью. Отцы же сохранили учтивость, присущую их исчезнувшему величию, и подобны верхушкам гор, которые еще освещены солнцем, когда все вокруг погружено во мрак.
Наконец Эрнесту удалось шепнуть два слова Модесте, и она встала с дивана.
— Душенька, вас сейчас проведут в ваши комнаты, — сказала герцогиня и дернула шнурок звонка, думая, что Модеста идет переодеваться.
Эрнест проводил девушку до главной лестницы. Он передал ей просьбу несчастного Каналиса и попытался растрогать ее, рисуя тревогу и отчаяние Мельхиора.
— Он, видите ли, любит. Это пленник, который мечтал порвать свою цепь.
— Любовь у этого расчетливого, сухого человека? — недоверчиво спросила Модеста.
— Мадемуазель, вы только вступаете в жизнь и не знаете, как она сложна. Можно простить непоследовательность человеку, который подпал под власть женщины старше себя. Право, он не так уж виноват. Подумайте, сколько жертв принес Каналис своему божеству! Он затратил на посев слишком много сил, как же теперь пренебречь жатвой? Герцогиня олицетворяет собой десять лет забот и счастья. Вы заставили обо всем забыть поэта, у которого, к сожалению, больше тщеславия, чем гордости. Только вновь увидев госпожу де Шолье, он понял, как много теряет. Если бы вы лучше знали Каналиса, то помогли бы ему. Это взрослый младенец, он может окончательно испортить себе жизнь! Вы называете его расчетливым, но он очень плохо рассчитывает, как, впрочем, все поэты — люди настроения, непостоянные, как дети, готовые в своем ослеплении погнаться за всем, что блестит. Он любил лошадей, картины, жаждал славы, а теперь продает свои полотна, чтобы приобрести оружие, мебель в стиле Ренессанса и Людовика XV, и домогается власти. Согласитесь, что у него блестящие погремушки.
— Довольно, — сказала Модеста. — Идемте, — продолжала она и, заметив отца, подозвала его кивком головы, чтобы взять под руку. — Я передам вам этот клочок бумаги для вашего «великого человека». Скажите ему, что я готова снизойти к его просьбе, но при одном условии. Я хочу, чтобы вы поблагодарили его от меня за то удовольствие, которое я испытала, видя, как для меня одной разыгрывается прекраснейшая пьеса немецкого театра. Теперь я знаю, что шедевр Гете — не «Фауст» и не «Граф Эгмонт»... — И, так как Эрнест смотрел на насмешливую девушку непонимающим взглядом, она прибавила, улыбаясь: — Это «Торквато Tacco»[110]. Скажите господину де Каналису, — продолжала она, — чтобы он перечел эту драму. Прошу вас передать все это слово в слово вашему другу, так как это не насмешка, а оправдание его поступка, с той только разницей, что из-за безрассудства Элеоноры он станет, надеюсь, вполне благоразумным.
Старшая горничная герцогини проводила Модесту и ее отца в отведенные им покои, где Франсуаза Коше успела уже все привести в порядок. Изысканная роскошь этих комнат поразила полковника, а Франсуаза сообщила ему, что в замке имеется тридцать апартаментов, столь же красиво отделанных.
— Вот каким, по-моему, должно быть поместье, — сказала Модеста.
— Граф де Лабасти построит для тебя такой же замок, — ответил полковник.
— Возьмите, сударь, — проговорила Модеста, передавая клочок бумаги Эрнесту, — и успокойте нашего друга.
Выражение нашего друга поразило Лабриера. Он вопрошающе взглянул на Модесту, не случайна ли эта общность чувств, которую она, казалось, признавала; а девушка, поняв его немой вопрос, прибавила: — Ну, идите же, ваш друг ждет вас.
Густо покраснев, Лабриер вышел, охваченный неуверенностью, беспокойством и смятением более мучительным, чем отчаяние. Для истинно любящих людей приближение счастья похоже на то, что католическая поэзия назвала преддверием рая; это — место мрачное, тесное, жуткое, где раздаются последние стоны, полные глубокой тоски.
Час спустя перед обедом блестящее общество собралось в полном составе в гостиной. Одни играли в вист, другие беседовали, женщины занимались рукоделием. Обер-егермейстер попросил г-на Миньона рассказать о Китае, о походах, в которых он участвовал, и об известных провансальских семействах: Портандюэр, Эсторад и Мокомб. Он спрашивал графа де Лабасти, почему тот не ходатайствует о зачислении на военную службу, и уверял, что в чине полковника очень легко попасть в гвардию.
— Человек с вашим именем и состоянием не может разделять мнений нынешней оппозиции, — сказал князь Кадиньян, улыбаясь.
Модесте нравилось это избранное общество. Попав в него и приглядываясь к другим женщинам, она быстро переняла тонкость обхождения, чего в противном случае ей недоставало бы всю жизнь. Покажите хорошие часы прирожденному часовщику, и он тут же поймет все устройство механизма, так как в нем заговорят дремлющие способности. Так же и Модеста сумела усвоить то, чем отличались от прочих женщин герцогини де Мофриньез и де Шолье. Все служило ей наукой в этом обществе, откуда девушка из буржуазной среды вынесла бы только смешное подражание великосветскому тону. Благодаря своему происхождению, образованию и воспитанию Модеста легко сумела взять нужный тон и поняла разницу между аристократией и буржуазией, между провинцией и Сен-Жерменским предместьем. Она подметила почти неуловимые оттенки — словом, поняла сущность обаяния светской дамы и необходимость его приобрести. Она нашла, что на этом Олимпе ее отец и Лабриер сильно выигрывают по сравнению с Каналисом. Отрекшись от своего истинного и неоспоримого превосходства — превосходства ума, великий поэт стал всего-навсего чиновником, добивающимся должности посла, орденской ленты, расположения вельмож высшего света. Эрнест де Лабриер, человек не честолюбивый, оставался самим собой, тогда как Мельхиор превратился, как говорится, в пай-мальчика: он ухаживал за князем де Лудоном, за герцогом де Реторе, за виконтом де Серизи и за герцогиней де Мофриньез, держал себя как человек, не дерзающий высказать собственное мнение, и резко отличался этим от полковника Миньона, графа де Лабасти, гордого своими заслугами и уважением императора Наполеона. Модеста заметила постоянную озабоченность на лице Каналиса. Этот умный человек старался всем угодить: то посмешить какой-нибудь остротой, то удивить удачным словцом, то комплиментом польстить высокопоставленным людям, в среде которых он хотел удержаться. Короче говоря, у павлина здесь выпали все перья из хвоста.
