Жорж Санд - Мон-Ревеш

— Кажется, что-то говорила, — сказал Блондо, — Но меня так сильно встревожило происшествие с Эвелиной…

— Ну, конечно, конечно, — сказал Дютертр, с усилием поднимаясь с кресла, в котором он сидел. — Пойдемте же навестить бедную Эвелину. Мы ведем праздный разговор а забываем о ней.

В сопровождении Блондо он поднялся к дочери. Навстречу ему вышла Ворчунья.

— Не входите, сударь! Мой бесенок спит очень крепко; и, глядите, малышка тоже задремала! — прибавила она, приоткрывая дверь и показывая на Каролину, которая спала, прикорнув у изголовья постели.

— Неужели Малютка просидит с Эвелиной всю ночь? — спросил Дютертр.

— Нет, нет, сударь, с Эвелиной будет сидеть хозяйка. Она пошла взять чепец и капот на ночь; как только она придет, она отошлет малышку. И я тоже буду здесь, вы не беспокойтесь.

— Не надо, Ворчунья; поставьте себе походную кровать в комнате рядом, чтобы вас можно было позвать, если понадобится. Я сам буду сидеть около дочери.

— Вы хорошо сделаете, — сказал Блондо. — Госпожа Дютертр слишком слаба здоровьем, чтобы не спать по ночам, не позволяйте ей этого!

Блондо, узнав от Амедея, что тот рассказал дяде о нервной болезни Олимпии, имел по этому поводу с Дютертром длинный разговор. Блондо никогда не считал, что Олимпия опасно больна, к тому же за те несколько дней, когда Натали думала только о Париже и не проявляла своей злобности, госпожа Дютертр, казалось, внезапно расцвела снова. Некоторое время он ее не видел, а когда после происшествия с Эвелиной приехал в Пюи-Вердон, он, конечно, заметил, что Олимпия бледна и взволнована, но это его нисколько не удивило. Тем не менее ему показалось необходимым пробудить в Дютертре тревогу, ибо он уже почувствовал угрозу, нависающую над этим союзом, до той поры столь мирным и нежным. Он утвердился в своем мнении, когда Дютертр, который обычно закидывал его вопросами по поводу состояния здоровья жены, на этот раз промолчал, словно не услышал его слов.

Дютертр спустился вниз, пересек весь дом и направился в свои покои. Блондо не хотелось идти за ним; он пошел в сад и стал расхаживать по лужайке, желая быть рядом, не для того, чтобы слушать супружеский спор, но чтобы предложить, в случае необходимости, помощь и утешение. Потом он говорил, что в этот вечер был подавлен странным предчувствием, совершенно несвойственным ему при его спокойном характере и веселом нраве.

К тому же Блондо был не лишен любопытства — недостатка, которым в провинции страдают даже самые мудрые люди. И он стал обдумывать только что увиденное и услышанное. «Черт возьми! — говорил он себе. — Как же Дютертр, которому жена в жизни не подала ни малейшего повода к ревности, теперь, после восьми лет любви и четырех — образцового супружества, оказывается таким ревнивцем? Что ему до того, что господин де Сож возил его жену в коляске, если он уже два года оставляет ее чуть ли не наедине с Амедеем и предоставляет ей неограниченную свободу — привилегию порядочных женщин, которые неспособны этой свободой злоупотреблять? И что дурного можно сделать в коляске, если женщина сидит в кузове, а мужчина на козлах? Разве в таком положении удобно беседовать? Уже не в пример лучше гулять под ручку по лесам и даже по аллеям их собственного парка; на мой взгляд, там куда легче спрятаться. И сколько раз на семейных прогулках, на охоте, в поездках, которые устраиваются во время каникул, Дютертр видел, что его жену сопровождают мужчины. Почему же она не может совершенно невинно пригласить в свою коляску господина де Сож или господина Тьерре, которые, быть может, оба станут зятьями Дютертров, чтобы побеседовать с ними, например, о чьей-нибудь женитьбе или и впрямь посетить с ними каких-нибудь бедняков или больных? Конечно, странно, что ради этого она сама поехала в Мон-Ревеш, вместо того чтобы послать туда меня. Но, черт возьми, на то есть какая-нибудь простая причина, о которой эта скверная Натали нам не сказала ни слова. Все выяснится завтра, как всегда выясняется, если дать себе труд подождать, прежде чем осуждать. Госпожа Дютертр считает, что добродетель защищает ее от всяких подозрений. Она имеет на это полное право, и все-таки, по-видимому, ошибается, раз в собственном доме встречает недоброжелательство и клевету. Вот так-то! И это лучший из всех браков, который мне пришлось видеть! Немногого же он стоит!»

Само собой разумеется, Блондо был старый холостяк.

В это время Дютертр вошел в комнату жены. Она надела серый капот и убрала свои великолепные черные волосы под батистовый чепчик. В этом виде она походила на монахиню. В ней были покой и кротость, чистота и серьезность гольбейновской богоматери[48]. Олимпия молилась, ибо, будучи итальянкой и католичкой, она не пренебрегала религиозными обязанностями даже в ту пору, когда готовилась стать артисткой. Дютертр уважал простоту ее сердца и никогда не отвлекал жену от молитвы. Но в эту минуту он готов был даже ее молитву считать проявлением лицемерия, и ему захотелось прервать ее. Однако он не посмел. Нельзя в одно мгновение перейти от безграничного уважения к подозрительности и злобе. Он нетерпеливо ждал, пока она кончит молиться, шагая взад и вперед по соседней комнате, которая принадлежала ему.

Олимпия услышала звук его шагов и поняла, что он взволнован. Она сосредоточилась еще на мгновение, чтобы последний раз вознестись душой к богу, и вышла к мужу.

— Что, нашей дочери хуже? — спросила она с испугом, увидев его мрачное лицо.

— Речь не о моей дочери, — ответил Дютертр, — речь обо мне. Олимпия, мне плохо, я очень страдаю. У меня смертельное горе, и я решил признаться вам откровенно, потому что, может быть, от вас зависит единым словом прекратить мои мучения, и если вы меня все еще любите, вы скажете мне это слово без колебаний.

— Если я все еще вас люблю? — растерянно переспросила Олимпия.

Она больше ничего не могла прибавить, ей показалось, что ее поразила молния.

— Да, жена моя, мне кажется, что вы больше меня не любите.

— Чтобы произнести эти слова впервые, о боже мой, надо самому перестать любить! — ответила Олимпия, которой почудилось, что ледяная десница смерти коснулась ее. — Почему вы мне это говорите? Что я вам сделала, что вы меня убиваете одним ударом?

Этот крик, вырвавшийся из глубины ее души, заставил затрепетать Дютертра.

— Да, это все страшный сон! — вскричал он, беря ее за руку. — Освободи меня от этой пытки, говори скорее, отвечай. Ты встретила сегодня утром господина де Сож у твоих больных?

— Да, друг мой, — сказала Олимпия удивленно, не подозревая о ревности мужа.

— И, как мне сказали, ты поехала с ним на прогулку?

— Да, друг мой, это правда, разве я вам этого не говорила?

— Нет. Я тебя об этом не спрашивал, — сказал Дютертр, успокоенный уверенным тоном жены. — К чему была эта прогулка? Я не понимаю, как это случилось, зачем это понадобилось.

Олимпия подумала, что Дютертр мучается из-за Эвелины, что он предчувствует правду и осуждает ее за то, что она покрывает эту тайну. Видимо, он очень рассердился на дочь, если считает молчание жены таким большим преступлением. Но ведь она дала клятву Эвелине сохранить ее секрет! К своему изумлению, она увидела, что Дютертр вне себя. Она испугалась, что его гнев будет иметь тяжелые последствия для бедной больной, если она подтвердит своим признанием его подозрения, и решила сделать асе возможное, чтобы развеять их. Но Дютертр, видя, что она колеблется, повторил свой вопрос более холодным и тревожным тоном.

— Я не понимаю, почему это для вас так важно, — сказала она. — Господин де Сож, о возвращении которого я не знала и который, по его словам, искал вас, обратился ко мне, чтобы попросить меня об услуге: он хотел, чтобы я оказала помощь интересующей его особе… Я попросила его отвезти меня к ней. Это было недалеко, но оттуда он повез меня шагом по проселочной дороге… По-моему, одна из лошадей захромала, я заснула в коляске, и господин де Сож некоторое время проблуждал по парку, что, к счастью, помогло нам найти Эвелину.

Олимпия произнесла последние фразы с усилием. Ей было бы вовсе нетрудно сказать это, чтобы отвести от падчерицы недоброжелательные или просто нескромные намеки. Но, лгать справедливому и любящему отцу, лгать пламенно любимому супругу было для нее пыткой, и Дютертр в этом не обманулся.

— Чтобы вы, вы лгали! — вскричал он. — Олимпия — и ложь! О господи! Как же надо любить, чтобы так внезапно измениться?

— Любить? Я не понимаю! — сказала Олимпия, у которой закружилась голова. — Клянусь вечным спасением, я ничего не понимаю.

— Я тоже, — сказал Дютертр, сердце которого всегда трогали правдивые интонации жены. — Объяснитесь же, Олимпия, объясните мне все! Разве вы не видите, что я умираю от нетерпения?

— Но как объяснить го, чего я сама не понимаю? — возразила Олимпия. — Объяснись ты, друг мой, и я найду средство тебя успокоить.