Жорж Санд - Мон-Ревеш

— Ну хорошо, — ожесточившись, сказал Дютертр, — я нанесу вам смертельное оскорбление и начну вас допрашивать. Бог мне свидетель, что я сделал все, чтобы избежать этого, вы сами позволили себе унизиться до такой степени. Зачем вы были сегодня утром в замке Мон-Ревеш? Отвечайте: теперь я этого требую…

Олимпия не могла предвидеть, что ее муж так быстро узнает подробности злополучной истории. Меньше всего в свете абсолютное доверие нуждается в расспросах, и Дютертр никогда даже не думал спрашивать у жены отчета в том, как она провела те часы, когда не находилась с ним рядом. Сколько раз она проводила утро за пределами замка, иногда одна, иногда с Каролиной или Амедеем, и он никогда не задавал вопросов, кроме одного: «Ну, детки, как поживают ваши бедняки?» Далеко не всегда ее поездки преследовали благотворительные цели. Нередко то были обыкновенные прогулки, и не раз Олимпия бродила одна по лесам, ибо любила их дикую прелесть и нежные ароматы.

Правда, в те дни, которые Дютертр проводил подле нее, она почти всегда гуляла с ним вместе; но часто она писала ему: «Сегодня утром я обошла твои любимые места; когда я не с тобой, то воспоминание о тебе я предпочитаю всякому иному обществу!» И ни разу Дютертр не сказал, не написал ей: «Я не хочу этого! Мне не нравится, что ты ходишь одна».

Зная, что Дютертра не будет в Пюи-Вердоне все утро, она, продумывая свой план, не подготовилась к объяснению с мужем. Она никак не предполагала, что, по роковому стечению обстоятельств, ее поездка в Мон-Ревеш тотчас же откроется: она надеялась, что пройдет неделя, прежде чем появится необходимость об этом рассказать, а за неделю Эвелина и Тьерре во всем признаются, ибо Олимпия не видела нужды хранить перед Дютертром столь долгое молчание и поклялась Эвелине не выдавать ее секрет только из опасения вызвать у нее своим возражением опасную для жизни лихорадку, которой иногда сопровождаются падения с большой высоты.

Так как Олимпия даже не подозревала, какая страшная ревность терзает ее мужа, она решила, что он разгневался на Эвелину и потому сердится на нее. Но за что он так сердился на нее — она не могла понять. И потому она молча стояла перед своим судьей и господином и не отвечала на его вопрос, не желая навлекать грозу на голову падчерицы и предавать ее доверие ради того, чтобы самой избегнуть упреков за попытку ее спасти.

Помертвевшая, ошеломленная, охваченная ужасом, Олимпия заключила, что если ее поступок возымел такие последствия, то, значит, произошло что-то ужасное: либо Натали измыслила какую-нибудь новую страшную клевету, которую нельзя было ни предвидеть, ни опровергнуть, либо Дютертр сошел с ума.

И когда Дютертр вытащил руку, которую все время держал за отворотом сюртука, и Олимпия увидела, что он судорожно сжимает в кулаке окровавленные лохмотья своей рубашки, она окончательно уверилась в его безумии. С криком отчаяния она кинулась ему на шею, покрывая поцелуями и слезами его лицо и руки, нисколько не опасаясь, что он убьет ее в приступе буйного помешательства.

Но Дютертр с негодованием оттолкнул ее, увидев в ее порыве испуг и мольбу виновной жены. Олимпия хотела заговорить, хотела поклясться, что Эвелина невинна, что, как бы то ни было, Тьерре твердо решил на ней жениться, При виде бешенства и отчаяния мужа она думала уже не о том, чтобы сохранить тайну Эвелины, но лишь о том, чтобы избавить несчастного отца семейства от опасений за будущее или за прошлое.

Но все ее попытки заговорить были тщетны: слова замирали у нее на устах. За последние дни ее болезнь опять обострилась, и сейчас она слишком страдала, чтобы справиться с волнением и усталостью. Она никогда не видела своего мужа в таком гневе. Горло ее стиснуло как клещами: она забилась, произнося нечленораздельные звуки, и, не в силах даже вскрикнуть, совершенно разбитая упала в кресло.

— Очнитесь, Олимпия, — сказал Дютертр, тоже сделавший над собой огромное усилие, чтобы заговорить, ибо ему хотелось рычать от боли. — Я никогда не позволю себе ни угроз, ни упреков по отношению к вам. Всему виной мое безрассудное доверие, мой слепой оптимизм. Я был обязан держать вас под своим покровительством и наблюдением. Но что вы хотите? Я думал, что вы безгрешны как ангел: я думал, что вы больше, чем женщина. А теперь, повторяю вам, успокойтесь. Я не забуду о тех обязательствах, которые связывают меня с вами. Любой ценой я спасу честь своей семьи и заставлю уважать вашу, вы можете на это рассчитывать. Вы для меня по-прежнему останетесь женой и дочерью. Но, боже мой, вы больше не Олимпия, вы для меня уже не святая, не божество, не высшее в мире благо!.. Вы подверглись какому-то нравственному насилию, какому-то неизъяснимому ослеплению! Вы будете отомщены и можете после этого рассчитывать на друга, который не отдаст вас на всеобщее посмеяние и простит вам восемь дней мучений и будущее, лишенное надежд, ради тех восьми лет высшего счастья, которое вы мне дали.

Олимпия слушала эти слова, не понимая их. Взор ее устремился в одну точку, рот искривился, руки, вцепившиеся в подлокотники кресла, окостенели. Тому, кто не понимал, что ей только что был нанесен смертельный удар, могло показаться, что ее поза выражает ужас перед своей виной.

Этого Дютертр снести не мог; страшное молчание жены отнимало у него последнюю надежду. Он мог вообразить, что его жена проявила легкомыслие или поддалась увлечению; однако же добродетель женщины, которая долго была чиста, нельзя победить за несколько часов, и Дютертр думал, что если Олимпия и оставила свое сердце и свои мечты в Мон-Ревеше, то, по крайней мере, свою честь она привезла обратно в Пюи-Вердон. Видя, что она онемела, как бы раздавленная своей виной, Дютертр утратил последние иллюзии и убежал в глубь сада, терзаемый отчаянием, бешенством и стыдом.

Через четверть часа он вернулся в будуар, прошел в свой кабинет, пробыл там несколько минут, не входя в комнату Олимпии, и опять вышел в сад. В эту минуту Дютертр был совершенно безумен.

Подстерегавший его Блондо, по-своему объяснивший себе его метания между домом и садом, остановил его у подножия башни и решительно обратился к нему:

— Что случилось, господин Дютертр? Не меня ли вы ищете? Вы, по-видимому, обеспокоены: вашей жене нехорошо?

— Какой жене? У меня нет больше жены! — ответил обезумевший Дютертр.

— Несчастный! — воскликнул Блондо, который решил, что тут разыгралась еще более ужасная драма. — И это вы, всегда делавший только добро! Тогда бегите, спасайтесь, чтобы мне не пришлось отдать вас в руки правосудия.

— Вы думаете, она от этого умрет? — сказал Дютертр с ужасной улыбкой. — О нет, доктор: женщины не умирают из-за таких пустяков.

— Куда вы? — вскричал Блондо, который, попытавшись удержать Дютертра, ощутил под рукой пистолеты, спрятанные у него под плащом.

— Куда же мне идти, милый доктор! — сказал Дютертр, который был словно в бреду. — Иду поглядеть на звезды и подышать воздухом. Позаботьтесь о моей бедной Эвелине, слышите? Я скоро вернусь.

Блондо, полагая, что Дютертр замышляет самоубийство, схватил его за полу плаща, но в эту минуту ему показалось, что из комнаты Олимпии донесся стон. Зловещее подозрение охватило его, он отпустил Дютертра и кинулся вверх по лестнице. Но стон ему только почудился. Олимпия по-прежнему безмолвно сидела в кресле, неподвижная и холодная, как статуя. В первое мгновение доктору показалось, что она умерла. Но так как ни на ней, ни в ее комнате не было никаких следов насилия, он понял, что ошибся, определил у нее состояние нервной каталепсии и побежал вниз позвать Дютертра; однако ни в доме, ни в саду Дютертра не было. Тогда Блондо призвал горничную Олимпии, запретив ей поднимать тревогу, ибо Эвелина нуждалась в полном покое, и энергично стал приводить Олимпию в чувство. Наконец Олимпия очнулась, но, казалось, она не понимает, что с нею произошло; горничной удалось уложить ее в постель, так как она ей не противилась. Блондо стал ее расспрашивать, но Олимпия, показывая на свое горло и на лоб, дала ему понять, что голос к ней не вернулся и мысли путаются у нее в голове.

Натали, которая из своего окна видела, как мечутся тени в комнате Олимпии, почувствовала, что происходит нечто необычное, и тихонько спустилась в будуар послушать, в чем дело. Как только она пришла туда, появился Блондо, который в беспокойстве расхаживал по всем комнатам.

— Что случилось? — спросила слегка испуганная Натали. — Не заболел ли отец?

— Ваш отец? — резко сказал Блондо, видевший в Натали разрушительницу семейного счастья. — Значит, вы не знаете где он? Ну, и я не знаю тоже! Ищите его, потому что, может быть, в этот самый час он собирается пустить себе пулю в лоб.

— Это ужасно! — вскричала Натали. — Это жестоко, то, что вы говорите!

— Ба! Разве вас это волнует? Разве вы не сделали все, что могли, для того, чтобы это произошло?