Ознакомительная версия.
— Что с тобой, дружище?
В ответ послышался звук из спальни, от которого у него похолодела кровь, — протяжный, тихий стон.
— Боже мой! — ахнул он и полетел наверх.
В дверях его встретила Аннет. Он слышал, как она говорит что-то по-французски, называя его «mon cher», слышал слова «vers trois heures…[15] и доктор сказал, что не надо беспокоиться, все в порядке». Снова этот стон! Дверь закрылась у него перед носом: Аннет ушла. Майкл остался у дверей; совершенно холодный пот катился по его лицу, и ногти впивались в ладони.
«Вот как становишься отцом! — подумал он. — Вот как я стал сыном!» Опять этот стон! Он не мог оставаться у двери, он не мог решиться уйти. Ведь это может длиться еще очень долго! Он повторял все время: «Не надо волноваться, не надо волноваться!» Легко сказать! Какая бессмыслица! Его мозг, его сердце в поисках облегчения вдруг напали на странную мысль: что если бы там рождался не его ребенок, не его, а Уилфрида; как бы он чувствовал себя здесь, на пороге? А ведь это могло случиться, вполне могло, — ведь теперь нет ничего священного. Ничего. Да, кроме того, что человеку дороже его самого, — кроме того, что вот так стонет там за дверью. Он не мог выдержать этого стояния у двери и пошел вниз. Он ходил взад и вперед по медному полу, с сигарой во рту, в бессильной ярости. Почему рождение должно быть таким? И в ответ пришло: «Не везде это так — например, в Китае». Думать, что все на свете чепуха, — и потом вот так напороться! То, что рождается такой ценой, должно и будет иметь значение. Об этом он позаботится! Но мозг Майкла отказывался работать; и он стоял неподвижно, весь превратившись в слух. Ничего! Он не мог выдержать хождения по комнате и снова пошел наверх. Сначала — ни звука, потом опять этот стон! На этот раз он убежал в кабинет и метался по комнате, смотря на карикатуры Обри Грина. Он ничего не видел и вдруг вспомнил о «Старом Форсайте», Надо ему сказать!
Он позвонил в «Клуб знатоков», в «Смену» и во все клубы отца, думая, не пошли ли они туда вместе после собрания. И все напрасно. Было уже половина восьмого. Сколько же это еще будет длиться? Он вернулся к дверям спальни: ничего не было слышно. Он пошел в холл. Теперь Тинг-а-Линг лежал у входной двери. «Ему надоело!» — подумал Майкл, поглаживая его по спине, и машинально открыл ящик для писем. Только одно письмо — почерк Уилфрида! Он прочел его у лестницы, лишь частью сознания воспринимая письмо и непрестанно думая о том, другом…
«Дорогой Монт, завтра отправляюсь в путь — хочу пересечь Аравию. Подумал, что надо тебе написать, на случай если Аравия „пересечет“ меня. Я совсем образумился. Здесь слишком чистый воздух для всяких сентиментов, а страсть в изгнании быстро чахнет. Прости, что я тебе доставил столько волнений. С моей стороны было ошибкой вернуться в Англию после войны и слоняться без дела, сочиняя стишки для развлечения светских дам и чернильной братии. Бедная старая Англия — невеселые настали для нее времена! Передай ей привет — и вам обоим тоже.
Твой Уилфрид Дезерт.
Р.S. Если ты издал то, что я оставил, передай, что мне причитается, моему отцу. У.Д.»
Майкл мельком подумал: «Ну вот и хорошо. А книга-то сегодня выходит из печати». Странно! Неужели Уилфрид прав и все это — чистейший вздор, чернильные потоки? Не усугубляется ли этим еще больше болезнь Англии? Может быть, всем надо сесть на верблюдов и пуститься в погоню за солнцем? А все же книги — радость и отдых; и они нужны; Англия должна держаться должна! «Все вперед, все вперед. Отступления нет. Победа иль смерть!» … Боже! Опять!.. Стоны смолкли, Аннет вышла к нему.
— Отца, mon cher, отыщите ее отца.
— Пробовал — нигде нет! — задыхаясь, сказал Майкл.
— Попробуйте позвонить на Грин-стрит, к миссис Дарти. Courage![16] Все идет нормально — теперь уж совсем скоро.
Позвонив на Грин-стрит и добившись наконец ответа, он пошел в кабинет и, открыв дверь, стал ждать «Старого Форсайта». Мельком он заметил круглую дырочку, выжженную в левой штанине, — он даже не заметил запаха гари, он даже не помнил, что курил. Надо подтянуться ради старика. Он услышал звонок и полетел открывать дверь.
— Ну? — спросил Сомс.
— Еще нет. Пойдемте в кабинет — там ближе!
Они поднялись вместе. Седая аккуратная голова, с глубокой складкой между бровями, и глаза, словно углубленные страданием, успокоили Майкла. Бедный старик! Ему тоже нелегко. Оба они, видно, с ума сходят!
— Хотите выпить, сэр? У меня тут есть коньяк.
— Давайте, — сказал Сомс, — все равно что.
С рюмками в руках, привстав, оба прислушались — подняли рюмки — выпили залпом. Они двигались автоматически, как две марионетки на одной веревочке.
— Папиросу, сэр?
Сомс кивнул.
Зажгли папиросы — поднесли их ко рту — прислушались — затянулись выпустили дым. Майкл прижимал левую руку к груди. Сомс — правую. Так они сидели симметрично рядом.
— Ужасно трудно, сэр, извините!
Сомс кивнул головой. Его зубы были стиснуты. Вдруг его рука разжалась.
— Слышите? — сказал он.
Звуки — совсем другие — смутные!
Майкл крепко схватил и сжал что-то холодное, тонкое — руку Сомса.
Так они сидели рука в руке и смотрели на дверь неизвестно сколько времени.
Вдруг просвет двери исчез, на пороге появилась фигура в сером — Аннет!
— Все в порядке! Сын!
Когда Майкл на следующее утро очнулся от глубокого сна, первой его мыслью было: «Флёр снова со мной!» Потом он вспомнил.
На его «все хорошо?», шепотом сказанное у дверей, сиделка выразительно закивала головой.
Несмотря на лихорадочное ожидание, он все-таки сумел остаться современным и сказать себе: «Нечего распускаться! Ступай и спокойно позавтракай».
В столовой Сомс презрительно щурился на надбитое яйцо. Он взглянул на вошедшего Майкла и уткнулся в свою чашку. Майкл прекрасно его понимал: ведь вчера они сидели, держась за руки! Он увидел, что у прибора Сомса лежит развернутая финансовая газета.
— Что-нибудь о собрании, сэр? Вашу речь, наверно, расписывают вовсю.
Сомс кашлянул и протянул газету. Заголовки гласили: «Бурное собрание — отставка двух директоров — вотум доверия». Майкл бегло просмотрел отчет, пока не дошел до слов:
«Мистер Форсайт, замешанный в это дело директор, в своей довольно длинной речи сказал, что не намерен петь Лазаря. Он заявил, что возмущен поведением пайщиков, что не привык к подозрениям. Он подал прошение об отставке».
Майкл опустил газету.
— Черт возьми! «Замешанный», «подозрения». Они этому придали такой оборот, точно…
— Газеты! — сказал Сомс и снова принялся за еду.
Майкл сел и начал очищать банан. «А ведь сумел красиво умереть, — подумал он. — Бедный старик».
— Знаете, сэр, — сказал он. — Я там был, и вот что я могу сказать: из всех только вы и мой отец возбудили во мне уважение.
— Гм! — промычал Сомс и положил ложку.
Майкл понял, что ему хочется побыть одному, и, проглотив банан, ушел к себе в кабинет. Пока его не позвали к Флёр, он решил позвонить отцу.
— Как вы себя чувствуете после вчерашнего, Барт?
Голос сэра Лоренса, ясный, тонкий и высокий, ответил:
— Беднее и мудрее. Каков бюллетень?
— Лучше некуда.
— Поздравляем вас обоих. Мама спрашивает, есть ли у него волосы.
— Еще не видел. Сейчас пойду к нему.
И в самом деле, Аннет кивнула ему из приоткрытой двери.
— Она просит вас принести ей собачку, mon cher.
С Тинг-а-Лингом под мышкой, ступая на цыпочках, Майкл вошел. Одиннадцатый баронет! Он еще ничего не видел, потому что голова Флёр склонилась над ребенком. Определенно — волосы у нее стали темнее. Майкл подошел к кровати и благоговейно коснулся ее лба.
Флёр подняла голову и открыла его взгляду ребенка, бодро сосавшего ее мизинец.
— Чем не обезьянка? — послышался ее слабый голос.
Майкл кивнул. Конечно, обезьянка — но белая ли, вот вопрос!
— А ты как, дорогая?
— Теперь отлично, но что было… — она перевела дыхание, и ее глаза потемнели. — Тинг, смотри!
Китайская собачка, деликатно наморщив ноздри, попятилась под рукою Майкла. Во всей ее повадке сквозило хитрое осуждение.
«Щенята, — казалось, говорила она. — У нас в Китае это тоже бывает. Мнение свое оставляю при себе».
— Что за глаза! — сказал Майкл. — Ему мы можем и не говорить, что ребенка принес доктор из Челси.
Флёр еле слышно засмеялась.
— Пусти его, Майкл.
Майкл поставил собачку на пол, и она убежала в свой угол.
— Мне нельзя разговаривать, — сказала Флёр, — но страшно хочется, как будто я несколько месяцев была немая.
«То же чувство, что и у меня, — подумал Майкл, — она и вправду была где-то далеко-далеко, совсем не здесь».
— Как будто тебя что-то держит, Майкл. Совсем не своей становишься.
Ознакомительная версия.