– Сам за него переживаю. Ну-ка, случись, убьют! Сноха по второму разу вдова, внучка по второму разу сирота… А что делать?
– Авось минует его чаша сия, – сказал Захаров. – Потери, надо надеяться, будут не те, что раньше. Ехали с тобой сюда утром, и опять едем, и ни разу еще на небо не взглянули. А помнишь, как было? Сколько раз за это время из машины бы выскакивали…
Справа к дороге спускалась опушка ельника, впереди виднелась развилка, у которой надо было разъезжаться.
– Возьмите в сторону, Гудков! – приказал Серпилин. – Тут сухо.
Машина съехала с дороги и остановилась. Серпилин и Захаров пошли к опушке.
– Товарищ командующий, может, плащ-палатки дать? – крикнул вдогонку Гудков.
Серпилин оглянулся:
– Боязно: ляжешь да заснешь… Недоспал сегодня… Ладно, давайте.
Гудков принес им две плащ-палатки и разостлал под елкой. Серпилин лег, облокотившись на руку, а Захаров ложиться не стал, сел на посеревший от дождей, старый, но еще крепкий пенек и, улыбаясь, сделал вид, что подсек и тянет из воды рыбу. Показал так похоже, что Серпилин тоже улыбнулся.
– Уже и не помню, когда рыбачил, – сказал Захаров. – Вот до чего война людей доводит. Совсем в каменный век отбросила – рыбу гранатами глушим, как какие-нибудь пещерные люди – камнями.
Он с удовольствием отвлекся в сторону, потому что догадывался, о чем его сейчас спросит Серпилин, и был не рад этому.
– Когда получил в Архангельском твое письмо, – сказал Серпилин, – понял: обстановка требует как можно скорей вернуться. А теперь вижу: что не просто обстановка требовала, а тучи над головой были, а может, и остались.
– О чем разговор, о каких тучах?
Серпилин посмотрел на Захарова и с уверенностью подумал, что тот пусть из благих целей, но лукавит. Бывает с ним и так.
– Вчера Григорий Герасимович Бойко при всем его неразговорчивом нраве все же нашел нужным сказать мне, что десять дней назад Львов пригласил его зайти и час расспрашивал, какой я есть и какое мое состояние здоровья, а также духа.
– Спросил и спросил. Такое его дело – знать кадры. Я бы, например, этому большого значения не придал.
– Ты бы не придал, а Бойко придал, и правильно сделал. И нашел нужным мне сказать, и тоже правильно сделал. А сегодня выясняется, что командующий фронтом, как видно, все тому же Львову объяснял, что я еще способен армией командовать, не дышу на ладан. Теперь я и твое письмо задним числом по-другому читаю. В письме не мог написать, согласен. Но почему, когда я приехал, не выложил всего, что знаешь?
«Эх, Федор Федорович, слишком много ты от меня захотел! – подумал Захаров, глядя на Серпилина и вспоминая свой разговор со Львовым. – Слишком многое пришлось бы рассказать, если все подряд. А тебе надо к наступлению готовиться, а через две или три недели сто тысяч человек в бои вводить. И не время отвлекаться от всего этого на воспоминания о товарище Львове и о тучах над головой».
Подумал, но вслух спросил только одно!
– Веришь мне?
– Дурацкий вопрос, извини.
– Извиняю. Но раз дурацкий, скажу тебе коротко: тучи над головой если и были – их нет. А вся наша жизнь – там. – Он махнул рукой в сторону передовой. – А что Бойко даже из лучших побуждений этим мусором с тобой делился, не вижу ничего хорошего. Лучше б со мной поделился. Дальше меня не пошло бы.
– А что в прятки-то играть?
– А я, когда надо дело делать, в прятки не играю, – сказал Захаров. – А когда закончено, не возвращаюсь. И если меня кто не любит, но при всем желании сделать со мной ничего не может, мне от этого жить веселей! Чего и тебе желаю!
– Ладно. Проведем операцию, после нее, живы будем, поговорим.
– А еще бы лучше – после Берлина, – усмехнулся Захаров.
Серпилин ничего не ответил, поднялся с плащ-палатки и прислушался к тишине: где-то далеко-далеко полз не то танк, не то гусеничный трактор.
– А все-таки лето пришло в полном смысле этого слова, – сказал Серпилин и, подразумевая войну, добавил: – Считай, уже четвертое…
Гудков подошел, забрал плащ-палатки и понес их к машине.
– Как ты Батюка нашел? – спросил Захаров.
Серпилин ответил не сразу, вспомнил не только сегодняшний разговор с Батюком, а еще тот, первый, в Архангельском, заставивший почувствовать в Батюке что-то новое, раньше незнакомое, выросшее в нем на войне и вместе с войной.
– Думаю, трудно ему сейчас. Но стремится быть на высоте своего нового положения.
– Невыдержанный он все же мужик, – сказал Захаров. – Боюсь, как бы срываться не начал, если что не так пойдет.
– Поживем – увидим. Тем более что и от нас зависит, как все пойдет.
Серпилин уехал первым, а Захаров с минуту постоял у своего «виллиса», не садясь и продолжая глядеть вслед Серпилину.
«Запал ему теперь в память Львов! Разозлился, что я не посвятил его во все подробности. А зачем его посвящать? Вот начальника Политуправления фронта по старой дружбе посвятить в свой разговор со Львовым – это надо! И самому просветиться: чего мне в дальнейшем ждать, раз принял огонь на себя… Не много ли мнит товарищ Львов о собственной личности? Наверное, в душе считает, что после того, как там, в Москве, в ПУРе уже не он главный, все политработники по всей армии уже не те! Все без него стали хуже работать! Все теперь не так, как при нем!»
Мысль была, может, и не до конца справедливая по отношению к Львову, но Захаров был слишком сильно задет им. Не только недоверием к себе, но и недоверием к Серпилину, к человеку, за которого он, старый армейский политработник, лично отвечал и готов отвечать до конца войны! Обида за Серпилина была для Захарова частью личной обиды; но в его негодовании против Львова присутствовало что-то еще, самое главное, более глубокое, чем личная обида: уж больно не ко времени и не к месту все это затеяно Львовым! Не об этом люди думают, не этого хотят, не этого ждут сейчас, готовясь к наступлению. Не об этом их мысли! Не за это они умирают и не для этого жить остаются.
«И мы с ним – тоже!» – подумал Захаров о себе и о Серпилине.
Его взяла такая досада, что он даже заколебался, ехать ли сейчас к начальнику Политуправления фронта, говорить обо всем этом или отложить до другого раза, вернуться прямо в армию, где и без Львова дел полон рот.
Но, пересилив себя, решил, что все-таки нужно поехать и рассказать, и сел в «виллис». Машина разворачивалась, скользя по склону, вдавливая в землю молодую траву.
«Еще сыровато по этому времени года. Хорошо бы, к началу наступления как следует просохло», – подумал Захаров, глядя на следы от колес.
Захаров был прав. Серпилину действительно запала в память забота Львова о его состоянии здоровья. Но хотя и запала – думать об этом было совершенно некогда до самой ночи!
Встреча с соседом вместе с дорогой туда и назад отняла почти пять часов. Сосед поначалу с долею горечи пошутил, обозвал «захватчиком». «Сперва на целый корпус в твою пользу ограбили, а теперь еще территориальные требования ко мне предъявляешь!» Но потом согласился с целесообразностью этой передвижки разграничительной линии между их армиями и обещал в таком духе доложить командующему фронтом.
Вернувшись в середине дня, Серпилин сразу же сел работать вместе с Бойко, по ходу дела вызывая всех, кто требовался, а требовались многие. Раз полоса наступления армии расширялась на два километра вправо – это касалось почти всех. Но особенно много нового вносилось в артиллерийское и инженерное обеспечение операции. Планировались и новые секторы огня, и новые колонные пути для движения войск, и новые переправы. Серпилин, как и все трудившиеся вместе с ним, хотел завтра, к приезду командующего фронтом, показать, как далеко зашла их работа. Убедить, что эти коррективы при всей их трудоемкости не вызовут проволочек и не отразятся на сроках готовности армии к наступлению.
Еще вчера, поделившись возникшим у него предложением, Серпилин почувствовал, что для Бойко это была не такая уж неожиданность. А сегодня, пока весь день до ночи вместе работали, окончательно убедился, что начальник штаба и раньше думал об этом – в слишком уж готовом виде выскакивали из него разные предложения. Голова у Бойко была хорошая, но и при самой хорошей голове – одно дело мысли, которые только сейчас явились, а другое дело те, которые давно в ней ворочаются.
– Слушай, Григорий Герасимович, – сказал Серпилин, когда они, закончив работу и отпустив всех, остались вдвоем. – Сдается мне, что я вчера велосипед выдумал. Ты и до меня держал такой план в голове?
– Держал.
– А почему не доложил?
– Думал доложить после того, как вы своими глазами весь передний край увидите. А вы едва вернулись – сами с этого начали.
– Положим, так. А почему все же не сказал, что моя идея для тебя не новая? На мозоль, что ли, мне боялся наступить? Зря! Второй год знакомы.
– Была бы идея. А в чьей голове зрела – не суть важно. – В словах Бойко была та скромность паче гордости, без которой нет настоящего штабного работника.
