Фельд сел, он задыхался. Собель сидел на кровати, прислонясь широкой спиной к стене. На нем была чистая рубаха и чистые штаны, короткопалые руки, отдохнувшие от колодки, казались до странности белыми. Он исхудал лицом, побледнел, словно не выходил из комнаты с того дня, как убежал из мастерской.
— Ну так когда вы вернетесь на работу? — спросил Фельд.
И к его величайшему удивлению, Собель крикнул:
— Никогда! — И, вскочив с кровати, шагнул к окну, выходившему на жалкую улочку. — Зачем мне возвращаться? — закричал он.
— Я вам прибавлю жалованья.
— А кому оно нужно, ваше жалованье!
Сапожник растерялся, он понимал, что не в жалованье дело, и не знал, что сказать.
— Так чего же вы от меня хотите, Собель?
— Ничего!
— Я же с вами обращался, как с родным сыном!
Собель с силой замотал головой:
— Так почему вы подбираете чужих, прямо с улицы, знакомите их с Мириам, почему вы обо мне не подумали?
У сапожника отнялись руки и ноги. Он сразу осип и ни слова выговорить не мог. Наконец, откашлявшись, он прохрипел:
— А при чем тут моя дочка, какое ей дело до сапожника, до моего подмастерья, тридцатипятилетнего человека, хоть он на меня и работает?
— А почему я на вас работал? — закричал Собель. — Думаете, я отдал пять лет жизни за ваши несчастные гроши, работал на вас, чтоб у вас было что кушать и где спать, да, за это?
— А за что? — закричал Фельд.
— За Мириам, — выпалил Собель, — за нее…
Наступила тишина, потом сапожник выговорил с трудом:
— За работу деньгами платят, Собель, деньгами, — и замолчал.
И хотя в нем все кипело, мысли шли ясные и холодные: он не мог не признаться себе, что давно подозревал, что творится в душе Собеля. Не отдавая себе отчета, он подсознательно, со страхом все давно понял.
— А Мириам знает? — хрипло спросил он.
— Знает.
— Вы ей сами сказали?
— Нет.
— Так откуда она знает?
— Откуда знает? — переспросил Собель. — Знает — и все. Знает, кто я, знает, что у меня на душе.
Фельд вдруг словно прозрел. Какими-то хитрыми путями, через свои книжки, через записи, Собель дал понять Мириам, что он ее любит. В сапожнике вспыхнул страшный гнев — как его обманули!
— Собель, вы сумасшедший! — сказал он с горечью. — Никогда она за вас не выйдет — за такого старика, такого урода.
От гнева Собель весь почернел. Он стал осыпать сапожника проклятиями, но вдруг, как он ни удерживался, из глаз его хлынули слезы, и он глухо зарыдал. Он повернулся спиной к Фельду, встал у окна, сжав кулаки, и плечи у него затряслись от сдавленных рыданий.
Сапожник смотрел на него, и его гнев убывал. От жалости у него заныло внутри, слезы выступили на глаза. Как странно, как горько, что беженец, взрослый мужчина, полысевший и состарившийся от несчастий, чудом спасшийся от гитлеровских крематориев, вдруг тут, в Америке, влюбился в девочку вдвое моложе себя. И целых пять лет, изо дня в день, он сидел над сапожной колодкой, орудуя ножницами и молотком, не умея высказать словами то, что лежало на сердце, не зная ничего, кроме упрямой безнадежности, и ждал, пока девочка вырастет.
— Нет, уродом я вас не считаю, — негромко сказал Фельд.
Но он понимал, что не Собеля он назвал уродом — уродливой станет жизнь Мириам, если она за него выйдет замуж. Странная, пронзительная боль за дочку охватила его, как будто она уже стала женой Собеля, женой всего лишь какого-то сапожника, и жизнь у нее сделалась похожей на жизнь ее матери. Значит, и все его мечты, все, ради чего он трудился, надрывая сердце тревогой и непосильной работой, — все мечты о лучшей жизни для нее пойдут прахом.
В комнате стало тихо. Собель у окна углубился в какую-то книгу, и, когда он читал, он казался совсем молодым.
— Ведь ей всего девятнадцать лет, — запинаясь, проговорил Фельд, — слишком она молодая, чтобы выходить замуж. Подождите хоть два года, пусть ей будет двадцать один, тогда вы с ней поговорите.
Собель не ответил. Фельд встал и вышел. Медленно спускался он по лестнице, но, выйдя на улицу, несмотря на пронзительный холод и выбеленную снегом мостовую, пошел уверенным, крепким шагом.
А на следующее утро, когда сапожник с тяжелым сердцем пришел открывать мастерскую, он увидел, что ему не надо было вставать так рано, потому что его подмастерье уже сидел над колодкой, выколачивая себе право на любовь.
Идиоты первыми
Пер. В. Голышев
Тонкое тиканье тусклых часов стихло. Мендель, дремавший в потемках, проснулся от страха. Он прислушался, и боль возобновилась. Он натянул на себя холодную одежду ожесточения и терял минуты, сидя на краю кровати.
— Исаак, — прошептал наконец.
В кухне Исаак, раскрыв удивленный рот, держал на ладони шесть земляных орехов. Положил их по одному на стол: один… два… девять.
По одному собрал орехи и стал в двери. Мендель в просторной шляпе и длинном пальто все еще сидел на кровати. Исаак насторожил маленькие глаза и ушки; густые волосы седели у него на висках.
— Schlaf[1],— сказал он гнусаво.
— Нет, — буркнул Мендель. Он встал, задыхаясь. — Идем, Исаак.
Он завел свои старые часы, хотя от вида смолкшего механизма его замутило.
Исаак захотел поднести их к уху.
— Нет, поздно уже. — Мендель аккуратно убрал часы. В ящике стола он нашел бумажный пакет с мятыми долларами и пятерками и сунул в карман пальто. Помог надеть пальто Исааку.
Исаак поглядел в темное окно, потом в другое. Мендель смотрел в оба пустых окна.
Они медленно спускались по сумрачной лестнице — Мендель первым, Исаак сзади, наблюдая за движущимися тенями на стене. Одной длинной тени он протянул земляной орех.
— Голодный.
В вестибюле старик стал смотреть на улицу через тонкое стекло. Ноябрьский вечер был холоден и хмур. Открыв дверь, он осторожно высунулся. И сразу закрыл ее, хотя ничего не увидел.
— Гинзбург, что вчера ко мне приходил, — шепнул он на ухо Исааку.
Исаак всосал ртом воздух.
— Знаешь, про кого я говорю?
Исаак поскреб пятерней подбородок.
— Тот, с черной бородой. Не разговаривай с ним, а если он тебя позовет, не ходи.
Исаак застонал.
— Молодых людей он не так беспокоит, — добавил Мендель, подумав.
Было время ужина, улица опустела, но витрины тускло освещали им дорогу до угла. Они перешли безлюдную улицу и двинулись дальше. Исаак с радостным криком показал на три золотых шара. Мендель улыбнулся, но, когда они дошли до ломбарда, сил у него не осталось совсем.
Рыжебородый, в роговых очках хозяин ломбарда ел в тылу лавки сига. Он вытянул шею, увидел их и снова уселся — хлебать чай.
Через пять минут он вышел в лавку, промокая расплющенные губы большим белым платком.
Мендель, тяжело дыша, вручил ему потертые золотые часы. Хозяин поднял очки на лоб и вставил в глаз стаканчик с лупой. Он перевернул часы.
— Восемь долларов.
Умирающий облизнул потрескавшиеся губы.
— Я должен иметь тридцать пять.
— Тогда иди к Ротшильду.
— Они стоили мне шестьдесят.
— В девятьсот пятом году.
Хозяин вернул часы. Они перестали тикать. Мендель медленно завел их. Они затикали глухо.
— Исаак должен поехать к моему дяде — мой дядя живет в Калифорнии.
— У нас свободная страна, — сказал хозяин ломбарда.
Исаак, глядя на банджо, тихо заржал.
— Что с ним? — спросил хозяин.
— Восемь так восемь, — забормотал Мендель, — но где я достану к ночи остальные? Сколько за мое пальто и шляпу? — спросил он.
— Не возьму.
Хозяин ушел за стеллаж и выписал квитанцию. Он запер часы в ящик стола, но Мендель все равно слышал их тиканье.
На улице он засунул восемь долларов в пакет, а потом принялся искать в карманах бумажку с адресом. Нашел и, щуря глаза, прочел под уличным фонарем.
Когда они тащились к метро, Мендель показал на окропленное небо.
— Исаак, смотри, сколько сегодня звезд.
— Яйца, — сказал Исаак.
— Сначала мы поедем к мистеру Фишбейну, а потом мы пойдем есть.
Они вышли из метро на севере Манхеттена и вынуждены были пройти несколько кварталов, прежде чем нашли дом Фишбейна.
— Настоящий дворец, — пробормотал Мендель, предвкушая минуты тепла.
Исаак смущенно смотрел на тяжелую дверь дома.
Мендель позвонил. Дверь открыл слуга с длинными бакенбардами и сказал, что мистер Фишбейн с женой обедают и никого не принимают.
— Пусть он обедает с миром, но мы подождем, чтобы он кончил.
— Приходите завтра утром. Завтра утром он с вами поговорит. Он не занимается благотворительными делами так поздно вечером.
— Благотворительностью я не интересуюсь…
— Приходите завтра.
— Скажи ему, что тут жизнь или смерть.
— Чья жизнь или смерть?
