— Я вполне спокоен за него, — ответил Джекиль, — я имею основания быть спокойным, но не могу сообщить их кому бы то ни было. Однако я хочу попросить у тебя одного совета… Я… я… получил письмо и не знаю, следует ли мне представить его в полицию. Мне хотелось бы передать это тебе, Утерсон, я уверен, что ты решишь умно, я так доверяю тебе.
— Мне кажется, ты боишься, что это письмо поможет его арестовать? — спросил адвокат.
— Нет, — сказал Джекиль, — я не могу сказать, чтобы судьба Хайда заботила меня. Я покончил с ним. Я думал о моей собственной репутации; это проклятое дело подвергает ее большой опасности.
Утерсон помолчал в раздумье; его поразило себялюбие друга, но вместе с тем слова Джекиля и успокоили его.
— Хорошо, — наконец заметил он, — покажи мне письмо.
Письмо было написано странным, с наклоном в левую сторону, почерком. В довольно кратких выражениях Хайд просил своего благодетеля Джекиля, которому он так недостойно платил за его великодушие, не подвергать себя опасности, стараясь его спасти, так как сам он, Хайд, имеет возможность скрыться. Это письмо понравилось адвокату, оно проливало лучший свет на отношение его друга к Хайду, нежели он ожидал, и Утерсон осудил себя за свои прежние подозрения.
— У тебя есть и конверт? — спросил он.
— Я сжег его, — ответил Джекиль, — раньше чем узнал, в чем дело. Но на конверте не было почтового штемпеля, письмо принесли лично.
— Следует ли мне держать его пока у себя, не предавая огласке? — спросил Утерсон.
— Я хочу, чтобы ты думал за меня, — последовал ответ. — Я потерял веру в себя.
— Хорошо, я подумаю, — заметил адвокат. — Теперь еще один вопрос; не правда ли, Хайд подсказал тебе выражения твоего завещания в том месте, где говорится о твоем исчезновении?
Доктор был близок к обмороку. Он сжал губы и утвердительно кивнул головой.
— Я так и знал, — сказал Утерсон. — Он намеревается тебя убить. Ты еще счастливо отделался.
— И кроме того, — заметил доктор торжественным тоном, — я получил хороший урок… О, Боже, Утерсон, какой я получил урок! — И он на мгновение закрыл лицо руками.
Уходя, адвокат остановился потолковать с Пулем.
— Кстати, — сказал он, — сегодня вашему господину передали письмо; скажите, кто принес его?
Но Пуль ответил, что пришла только почта, да и она доставила одни циркуляры.
Это известие оживило все опасения в уме Утерсона. Ясно было, что письмо подали через дверь с глухой улицы, может быть также, его написали в кабинете?.. В таком случае к нему следовало отнестись гораздо осторожнее. Продавцы газет расхаживали по тротуарам и сипло кричали: «Экстренное сообщение! Ужасное убийство члена парламента!» Такова была надгробная речь над одним из друзей и клиентов Утерсона, и адвокат невольно боялся, чтобы добрая слава другого не погибла в потоке скандала. Утерсону предстояло принять щекотливое решение, и хотя вообще он любил полагаться только на себя, но в эту минуту жаждал доброго совета. Прямо обратиться к кому-нибудь ему казалось немыслимым, но он надеялся, что ему удастся окольным путем выманить несколько толковых замечаний.
Вскоре Утерсон уже сидел по одну сторону своего камина, а мистер Гест, его клерк, по другую; между ними на надлежащем расстоянии от огня стояла бутылка из-под старого вина, долго скрывавшаяся в подвале дома. Туман все еще плавал над потемневшим городом, фонари мерцали, как карбункулы; под пеленой опустившихся облаков вдоль больших артерий города по-прежнему катилась жизнь и гудела, точно сильный ветер. Комната же, освещенная пламенем камина, дышала приветливостью. В бутылке давным-давно исчезли остатки вина; красный отблеск горячего осеннего вечера, лежавший на склонах холмов, готов был прорваться через мглу и рассеять лондонский туман. Адвокат растаял, сам не заметив того. Ни от кого на свете у него не было меньше тайн, нежели от Геста; нередко, намереваясь скрыть что-нибудь от своего клерка, Утерсон не мог сдержать этого намерения. Гест часто бывал по делу у доктора Джекиля и вряд ли не слыхивал о близости Хайда к доктору. Он мог сделать из этого выводы. Не лучше ли было показать ему письмо и тем рассеять таинственность? Вдобавок Гест был отличным знатоком почерков, а следовательно, нашел бы естественным и вполне понятным, что ему показывают записку злодея; главное же, прочитав странный документ, клерк, человек очень неглупый, почтя наверное сделал бы какое-либо замечание, а на этом замечании Утерсон мог бы основать свои дальнейшие поступки. И вот адвокат произнес:
— Грустная эта история с сэром Денверсом.
— Да, сэр, действительно, преступление взволновало все общество, — ответил Гест. — Этот человек, верно, сумасшедший.
— Мне хотелось бы слышать ваше мнение о его почерке, — продолжал Утерсон. — У меня есть его записка, но пусть это останется между нами, потому что я не знаю еще, что мне с ней делать. Во всяком случае, все это неприятная история! Вот она; вы любите подобные вещи: автограф убийцы.
Глаза Геста загорелись, он со страстным любопытством вглядывался в записку.
— Нет, сэр, — сказал он, — это писал не сумасшедший, но почерк странный.
— Еще страннее тот, кто писал записку, — прибавил адвокат.
Как раз в эту минуту вошел слуга с конвертом в руках.
— От доктора Джекиля, сэр? — спросил клерк. — Мне показалось, что это его почерк. Что-нибудь секретное, мистер Утерсон?
— Нет, только приглашение на обед. А разве вы хотите посмотреть?
— Прошу записку на одну минуту. Благодарю вас, сэр. — И клерк положил два листка рядом и долго сравнивал их. — Благодарю вас, сэр, — сказал он наконец, отдавая адвокату обе записки. — Это очень интересный автограф.
Наступило молчание; Утерсон боролся с собой.
— Почему вы их сравнивали, Гест? — внезапно спросил он.
— Видите ли, сэр, — ответил клерк, — между почерками странное сходство; во многих отношениях они совершенно тождественны. Различие только в наклоне.
— Очень странно, — заметил Утерсон.
— Да, правда, очень странно.
— Знаете, лучше не говорить об этой записке, — сказал адвокат.
— Понимаю, — ответил клерк.
Едва Утерсон остался один, как спрятал записку в несгораемый шкаф, в котором она и осталась.
«Как, — подумал он, — Генри Джекиль подделывает письма для убийцы!»
И кровь застыла у него в жилах.
ГЛАВА VI
Замечательное происшествие с доктором Ленайоном
Время шло. В награду за указание места жительства убийцы предлагалось несколько тысяч фунтов, потому что на смерть сэра Денверса смотрели, как на оскорбление, нанесенное всему обществу. Однако полиция потеряла Хайда из виду, он исчез, точно никогда и не существовал. Открылись многие факты из его прошлого, и все не говорившие в его пользу. Стали ходить слухи о жестокости этого бесчувственного и вспыльчивого человека, о его низкой жизни, странных знакомых, о ненависти, которую он возбуждал к себе, но где он находился теперь, никто не упомянул ни одним словом. С того дня, когда Хайд ушел из своего дома в Сохо, он положительно пропал, и Утерсон стал успокаиваться. По его мнению, смерть Денверса с избытком вознаграждалась исчезновением Хайда. С тех пор, как доктор Джекиль освободился от дурного влияния, для него началась новая жизнь. Он вышел из добровольного заключения, стал видеться с друзьями, часто бывать у них и принимать их у себя. Он уже давно был известен своей благотворительностью, теперь же начал выказывать усердную набожность. Он много занимался, постоянно бывал на воздухе, помогал бедным. Его лицо сделалось открытым и просветлело, точно под влиянием внутреннего сознания собственных заслуг. Более двух месяцев доктор прожил спокойно.
Восьмого января Утерсон обедал у Джекиля вместе с немногими друзьями, в числе которых был и Ленайон. Хозяин дома посматривал то на адвоката, то на доктора, как в былые дни, когда три друга не разлучались. Двенадцатого и четырнадцатого адвокат заходил к Джекилю, но оба раза его не приняли. Пуль говорил: «Доктор не выходит никуда и никого не может видеть». Пятнадцатого Утерсон сделал ту же попытку, и опять безуспешно. За эти два месяца он привык почти ежедневно видеться с другом, и возвращение Джекиля к затворнической жизни сильно огорчило его. В пятый вечер он пригласил к себе обедать Геста, на шестой отправился к Ленайону.
Тут, по крайней мере, его приняли, но когда он вошел в комнату, перемена в наружности доктора страшно поразила его. На лице Ленайона читался смертный приговор. Его розовая, свежая кожа страшно побледнела, он похудел, полысел, постарел. Однако эти признаки быстрого физического упадка меньше привлекли внимание адвоката, нежели выражение его взгляда и манеры, в которых сквозил тайный ужас. Трудно было думать, чтобы доктор боялся смерти, между тем Утерсон склонялся именно к этому предположению. «Да, — думал он, — он доктор, он знает истину, знает, что его дни сочтены, и не в состоянии выносить мысли о конце». Однако когда Утерсон сказал Ленайону о том, что он очень изменился, доктор без страха объявил, что он человек, приговоренный к смерти.
