Миссис Крокер улыбнулась поверх растущей кипы распечатанных конвертов, и улыбка чуть смягчила твердую линию губ.
— Карточка от леди Корстофайн. Она будет дома двадцать девятого.
Крокер, по-прежнему занятый газетой, равнодушно фыркнул.
— Хозяйка самого знаменитого салона. Имеет влияние на нужный круг людей. Ее брат — герцог, старинный друг премьера.
— У-гу…
— Герцогиня Эксминстер просит постоять за ее прилавком на благотворительном базаре для бесприданниц из клерикальной среды.
— У-гу…
— Бингли, ты слушаешь или нет? Чем ты зачитался?
— Да так… — Крокер оторвался от газеты. — Отчет читаю о крикетном матче, на который ты меня вчера погнала.
— О, я рада, что ты заинтересовался крикетом! В Англии это просто светская необходимость. И чего ты расшумелся, ума не приложу! Ты же так увлекался бейсболом, а крикет — то же самое.
Внимательный наблюдатель приметил бы, что страдание на лице Крокера стало еще горше. Водится за женщинами такая привычка — бросят мимоходом словцо и даже не хотят тебя ранить, а все равно обидно.
Из холла донеслись слабые телефонные звонки и размеренный голос дворецкого. Крокер вернулся к газете. Дворецкий вошел в комнату.
— Звонит леди Корстофайн, мадам. Просит вас.
На полпути к двери миссис Крокер приостановилась, точно бы припомнив нечто, ускользнувшее из памяти.
— А мистер Джеймс встал?
— По-моему, нет, мадам. Как мне сообщила горничная, которая проходила мимо его двери, из спальни не доносится ни шороха.
Миссис Крокер вышла. Дворецкого, собиравшегося было последовать ее примеру, остановил оклик хозяина.
— Послушайте! — сказал тот. — Послушайте, Бейлисс! Нет, подойдите на минутку. Хочу спросить кое о чем.
Дворецкий приблизился. Ему казалось, что нынешним утром хозяин несколько не в себе, лицо у него ошалелое и слегка загнанное, и он даже поделился своим наблюдением в буфетной.
По правде говоря, объяснялось это просто. Крокера точила острая тоска по родине, которая неизменно наваливалась на него как только начиналось лето. С самой своей женитьбы, случившейся пять лет назад, и одновременного отъезда из Америки он стал хронической жертвой этой напасти. Осенью и зимой симптомы притуплялись, но начиная с мая он претерпевал жесточайшие муки.
Каких только эмоций ни воспевают, начисто пренебрегая лишь этой. Поют о Руфи, о пленном Израиле, о рабах, тоскующих по родной Африке, о золотоискателях, тоскующих по дому. Но горести бейсбольного болельщика, обреченного жить за три тысячи миль от Поло Граундс, как бы и нет. Таким болельщиком был Бингли Крокер, и летом страдания его обострялись. Он чахнул в стране, где кричат: «Хорошо сыграли, сэр!», вместо: «Эй, парень, да ты молоток!»
— Бейлисс, вы играете в крикет?
— Немного вышел из возраста, сэр. Но в молодые годы…
— А разбираетесь в нем?
— Да, сэр. Я часто провожу денек на стадионе, когда матчи интересные.
Многие, поверхностно знакомые с дворецким, сочли бы это признание неожиданным проявлением человечности, но Крокер не удивился. Для него Бейлисс с самого начала был человеком и братом, всегда готовно отвлекающимся от своих обязанностей, чтобы помочь разобраться в тысяче и одной проблеме, связанной со здешней жизнью. Американский разум с трудом приноравливался к тонкостям классовых различий и, хотя хозяин излечился от изначальной склонности называть дворецкого «Билли», за советом к нему, как мужчина к мужчине, он обращался всегда. Бейлисс охотно приходил на помощь, ему хозяин нравился. Правда, человеку более тонкому, чем этот хозяин, могло показаться, что ведет он себя как снисходительный папаша, общающийся со слабоумным сыном; но проглядывала тут и искренняя привязанность.
Подняв газету, Крокер снова развернул ее на спортивной странице, тыкая в строчки коротким пальцем.
— Так объясните, что это значит. Пять лет я от него увиливал, а вчера вот допекли, отправили смотреть, как Сёррей играет против Кента. Значит, вы там бывали?
— И вчера был, сэр. Захватывающий матч!
— Что это вас захватило? Я весь день просидел, надеясь, что игра вот-вот развернется. У них никогда ничего не происходит?
Дворецкий едва не поморщился, но выдавил снисходительную улыбку. Что с него взять, уговаривал он себя, одно слово — американец, его пожалеть надо.
— Дорожка была вязкой из-за дождя, сэр.
— Э?
— Вязкая дорожка была, сэр.
— Попробуйте еще разок!
— Вчерашняя игра показалась вам вяловатой, потому что дорожка… то есть, дерн был вязкий… ну, влажный. «Вязкий» — термин технический, сэр. Когда дорожка вязкая, игрокам, отбивающим мяч, приходится быть осторожней, потому что другие игроки, просчитавшись, могут ударить слишком сильно.
— Вот она в чем штука, да?
— Да, сэр.
— Спасибо за разъяснение.
— Не за что, сэр.
Крокер ткнул пальцем в газету.
— А это финальный счет игры, которую мы вчера видели. Если вы что-то разобрали в ней, объясните, пожалуйста.
В указанном абзаце шли вперемешку фамилии и цифры. Бейлисс сосредоточенно изучил их.
— А что, сэр, для вас непонятно? Крокер шумно выдохнул через нос.
— Например, что означает «67» против фамилии Хейвард?
— Хейвард сделал 67 пробежек, сэр. — О?! За одну игру?
— Да, сэр.
— Даже Бейкер так не мог бы!
— С Бейкером, сэр, я незнаком.
— Вы, наверное, и бола не видели?
— Бола, сэр?
— Ну да, бейсбола.
— Нет, сэр. Не видел.
— Ну, разве это жизнь?! — в возбуждении Крокер вернулся к худшей привычке первых лондонских дней. — Смотри сюда, Билли!
Все остатки почтения к классовым различиям, какие он ухитрялся сохранять на начальных стадиях беседы, сгинули без следа. Глаза у него бешено сверкали. Фыркая, словно боевой конь, он схватил дворецкого за рукав, подтянул его поближе к столу и принялся манипулировать ложками, чашками и даже содержимым тарелки, энергично, почти лихорадочно, объясняя любимую игру.
— Билли!
— Да, сэр?
— Гляди в оба! — призвал Крокер голосом миссионера, готового приступить к обращению варвара.
Он вынул из плетенки булку.
— Видишь, булочка? Это база — «дом». Ложка — первая база. Вот, ставлю чашку — вторая база. Ветчина — третья. Вот тебе и «бриллиант» — ромб, то есть бейсбольное поле. Так, дальше. Эти кусочки сахара — игроки внутреннего поля. А эти — игроки внешнего поля. Вот мы и готовы! Отбивающий — весь внимание. Он стоит тут. Принимающий позади него. А за принимающим — рефери.
— Рефери, насколько я понимаю — это судья, сэр?
— Да называй как хочешь. Без него нет игры. А тут — бугорок центрального круга, вот, я кладу сюда мармелад. К этой цели стремится подающий.
— Подающий — это тот, кто бросает мяч?
— Да, да. Сказано, подающий.
— А круг, это его калитка?
— Называй как хочешь. Внимание! Начинаем! Питчер подает мяч! Бей по нему, Майк! Бей! Набавь скорость! Вот он, прямо на границе внутреннего поля! Бац! Отбивающий отбивает и мчится к первой базе. Игрок с внешнего поля — вот этот кусок сахара — промазал! Ну, кретин! Отбивающий добегает до второй базы. К третьей? Еще чего! Вернись! Не успеешь! Играй наверняка! Держись рядом, друг! У второй! Так. Мяч подают за границу внутреннего поля. Долой! На скамейку запасных! Отбивает третий! Видишь, весь перемазался. Наблюдай вон за тем! Стоящий игрок! Оставь ты вторую базу и ударь вон того прямо по носу мячом! Лети ко второй базе! Заметь, первый игрок, которого мы оставили на второй, делает пробежку к базе — «дом». Вот это игра, Билли! Уж поверь мне, вот это игра! Несколько утомленный пылом, с каким он бросился в лекцию, Крокер откинулся на спинку кресла и освежился холодным кофе.
— Очень занимательно, сэр, — одобрил Бейлисс. — Теперь, когда вы все показали, я вижу, что игра мне знакома. Хотя я знал ее под другим названием. В нее и у нас играют.
— Правда? — вскочил Крокер. — А я тут пять лет и не слышал! Когда ближайший матч?
— В Англии ее именуют лаптой, сэр. В нее играют дети, мягким мячом и чем-то вроде ракетки. Им очень нравится. Я никогда прежде не слыхал, чтобы ею забавлялись взрослые.
— Дети?! — шепотом переспросил Крокер. — Ракеткой?!
— И он буквально вытаращился на дворецкого.
— Да, сэр.
— Мя… мягким мячом?
— Вот именно.
Крокер содрогнулся. Пять лет он прожил в Англии, но только в эту минуту во всей полноте осознал, насколько же он одинок. Судьба забросила его, беспомощного, в страну, где бейсбол называют лаптой и еще играют мягким мячом!
Он рухнул в кресло, тупо уставясь в пространство. Под его взглядом стена точно растаяла, сменившись изумрудным полем, в центре которого человек в серой форме начинает танец Саломеи. Наблюдая за ним холодно и зорко, стоит еще один, тоже в форме, занеся над плечом толстую биту. Еще двое, полуприсев, осторожно бдят позади. А на деревянных скамьях, вокруг, огромное множество зрителей в одних рубашках. Воздух гудит от голосов. В гуле выделяется пронзительный тенорок:
