Первый помер был дополнительным к программе — два велофигуриста; меня они, конечно, мало интересовали: я ждал тех, с кем мне придется путешествовать следующие несколько месяцев. Первыми из них были выступавшие после фигуристов Кольмары — три акробата-мужчины и девица по имени Нони, от которой, как говорил Хислоп, можно было закачаться. Такие номера всегда раздражали меня: мужчины становятся друг другу на плечи и швыряют девушку туда и обратно. (Недавно я видел этот номер в телевизионной цирковой программе, и он был в точности такой же, ничуть не изменившийся в мире ошеломляющих преобразований.) Нони была маленькая и совсем молоденькая, ей, наверно, не было и двадцати, но фигура ее уже вполне оформилась. Ноги, обтянутые трико, были великолепны, а вздымавшаяся пышная грудь так и распирала сверкающий корсаж. И в том, как она держалась и двигалась среди трех потных мужчин, чувствовалось уверенное вызывающее сознание своей женской силы. Волна секса шла от нее и дерзким вызовом перекатывалась через рампу. В тот век длинных юбок, корсетов и скромных блузок нам приходилось только догадываться, каковы девушки на самом деле, но Нони Кольмар (она играет важную роль в этой истории, так что я не зря трачу на нее время) торжествующе демонстрировала все, чем может похвастаться хорошо сложенная девушка. Не думаю, что я был более чувственным, чем большинство из нас в то время, но при виде ее у меня буквально пересохло во рту.
Следующим был Гарри Дж. Баррард, комик-эксцентрик, он выбежал на сцену под грохот оркестра, размахивая руками, и сразу же хриплым голосом торопливо запел одну из своих идиотских песенок. Его грим и костюм — нелепый рыжий парик, вымазанное белым лицо, красный нос, огромный воротник, куртка бутылочно-зеленого цвета и заплатанные штаны парусом — должны были, вероятно, убедить публику, что он очень смешной человек. Но «бесплатные» зрители наградили его лишь несколькими смешками из глубины зала. Может быть, они, как и я, не находили его забавным. «Дидли-дидли-оо-да-оо-да», — заквакал он, не переставая махать руками, но это ни на кого не произвело впечатления. Не думаю, что на меня влияют воспоминания о том, что случилось позже, поверьте, я с самого начала чувствовал какую-то неловкость, а потом — жалость, когда он все пел и пел, не встречая ни поощрения, ни поддержки. Я сидел достаточно близко, видел его глаза, и мне показалось — хотя, возможно, я и обманывался, — что в них застыло отчаяние. Я вздохнул с облегчением, когда он ушел под грохот оркестра, делая вид, что его провожают не ленивыми хлопками, а настоящей овацией.
Следующим выступал дядя Ник, его номер был последним перед антрактом. Он предпочитал это время, потому что тогда в кулисах уже никто не ждал своего выхода. Оркестр, как обычно, заиграл «Египетский балет», и я увидел знакомую декорацию «Гэнги Дана» — большой индийский храм, который придумал сам дядя Ник. Храм выглядел внушительно и эффектно, да и само его устройство и сверканье имело определенную цель. Теперь я смотрел номер уже другими глазами, с большим интересом, чем когда-то, так как помнил, что скоро и мне придется в нем участвовать. Сэм и Бен Хейесы и Норман Хислоп, неузнаваемые в индийском гриме и костюмах, пятясь, вышли на сцену, а за ними, вопя и в ужасе оглядываясь, перебежал из кулисы в кулису карлик Барни, тоже одетый индусом. Наконец появилась Сисси Мейпс, индусская дева в прозрачных одеждах, и простерлась ниц перед кем-то приближающимся, но еще не видимым из зала. Прозвучал гонг. И вот она, высокая внушительная фигура — сам индийский маг, выход которого возвестила ярко-зеленая вспышка. Несомненно, дядя Ник был великим мастером своего дела. Даже на сидевших вокруг флегматичных жирных контрамарочников, которых, казалось, никакие увеселения не могли отвлечь от мыслей о смерти, — даже на них это произвело впечатление. Но Гэнга Дан, сосредоточенный на своей магии, словно она была частью какого-то религиозного обряда, казалось, не замечал присутствия публики. Без улыбки, суровый и мрачный, он вел себя так, словно ее здесь и не было.
Вначале из пустых на вид чаш и ваз, которые ему подавала индусская дева, он извлек букеты цветов, фрукты, цветные шелка, золотые и серебряные монеты; затем он показал фокус, настоящий восточный фокус: накрыл горсть песка куском ткани — взмахнул им раз, другой, третий, и вот оттуда начало расти волшебное дерево. Потом слуги мага подняли девушку и положили ее вытянутое тело на две перекладины. Гэнга Дан мрачно взирал на нее, делая таинственные пассы, и кивком головы приказал слугам убрать подставки. Индусская дева повисла в воздухе, уже ничем не поддерживаемая. Еще несколько пассов — и она медленно поднялась на два фута. Маг сделал — или притворился, что делает — несколько круговых движений вокруг ее тела, чтобы показать, что она не подвешена на тросах. Снова удар гонга, еще одна зеленая вспышка, и вот маг уже держит ее за руку, а она улыбается и кланяется. Но тут на сцену вышел разгневанный маг-соперник, такой же высокий, как Гэнга Дан, и почти такой же импозантный, в тюрбане, с пышной бородой, в длинном широком, негнущемся одеянии, закрывавшем его ноги; он шел медленной и нетвердой походкой и желал померяться силой волшебства с Гэнгой. Он выразил свое желание не словами — во время всего номера не произносилось ни слова, — а с помощью оскорбительных жестов. Наконец Гэнга потерял терпение, он приблизился… новый удар гонга, зеленая вспышка — и вот уже нет никакого мага-соперника, только ворох одежды на полу. Это был очень эффектный трюк, и я был бы озадачен, если бы не заметил, что в тюрбане и с бородой выходил карлик Барни, — я понял, что он стоял на ходулях, а потом спрятался под кучей одежды. Теперь на сцену вынесли красиво раскрашенный пьедестал высотой около четырех футов, на котором стоял белый ящик. Индусская дева Сисси влезла в ящик, и крышка его стала медленно опускаться; она еще не успела закрыться, как ящик сняли с пьедестала, крепко перевязали и подвесили к крюку, спущенному с колосников. Раздалась дробь малого барабана; ящик висел в воздухе. Маг грозно посмотрел на него; как бы в бешенстве, он выхватил пистолет, спрятанный в складках одежды, и трижды выпалил; ящик быстро опустился и раскрылся со всех сторон — видно было, что он пуст. Грянул оркестр; Гэнга Дан, заметивший наконец публику, кланялся почти небрежно; представление окончилось. Я хлопал изо всех сил, но аплодисменты были довольно жидкие, и, как я ни старался, мне не удалось вызвать мага на заключительный поклон перед занавесом. Когда зажгли свет и начался антракт, я огляделся вокруг. У зрителей был такой же вялый вид, как и прежде. Их чувство изумления так и не проснулось, ибо оно отсутствовало. Выведи дядя на сцену трех слонов и заставь их исчезнуть, эти люди и тут бровью б не повели.
Управляющий угостил меня пивом в пустовавшем Круглом Баре.
— Замечательный номер… один из самых лучших, — сказал он снова. — Этот фокус с девушкой в ящике я видел раз двадцать — тридцать и все равно не могу понять, как это делается. Вы-то знаете, я полагаю?
— Знаю, — ответил я, стараясь, чтобы в тоне моем не было чрезмерной важности и снисходительности.
Он подождал, очевидно надеясь, что я расскажу, как это делается, но мне нечего было рассказывать. Тогда он нахмурился.
— Передайте ему: я заметил, что он сократил номер на три минуты. Нехорошо, очень нехорошо! Я должен был бы сообщить об этом в главную контору, в Лондон, но я же знаю, что при полном зале он этого не сделает. Настоящая публика его всегда прекрасно понимает. Ник Оллантон — великий мастер, хотя иногда с ним бывает ох как трудно. Вы останетесь на второе отделение, надеюсь? Хорошо! Там три хороших номера — жонглер Рикарло, эти девочки Сьюзи и Нэнси и потом Томми Бимиш. Наверно, вы уже видели Томми. Удивительный комик, его тут обожают. Они у него всю неделю будут кататься со смеху. Но с него станется и отбарабанить кое-как на первом представлении. С Томми тоже бывает нелегко. Но какой талант — просто восторг! Ну идите, получайте удовольствие! Похлопайте, если никто не станет.
Рикарло, элегантный и грациозный, хотя и не очень красивый итальянец лет сорока, во фраке, отлично жонглировал цилиндром, тростью и сигарой, к которым затем прибавилась и пара желтых перчаток. Оркестр тихо играл одну и ту же коротенькую мелодию, которую я слышал в первый раз, — веселую и грустную одновременно. И в самом Рикарло, и в его номере тоже было что-то и веселое и грустное. В его движениях, таких быстрых и изящных, таких красивых и ритмичных, была заразительная радость, но смуглое широкоскулое лицо с черными, как эбеновое дерево, глазами казалось воплощением безысходной грусти, которая, как я впоследствии заметил, свойственна многим латинянам, — она скрывается под их шумливостью и сверканием зубов и глаз. Наблюдая за ним, как в полусне, — есть что-то почти гипнотическое в таком жонглировании, — я почувствовал: вот человек, который может мне понравиться. И снова я аплодировал громче всех среди жидких хлопков, доставшихся на его долю.
