Задник, изображавший ряд огромных магазинных витрин, на фоне которых Рикарло казался таким элегантным и чужим, уступил место саду, залитому зеленоватым лунным светом, где две девушки и трое мужчин тихонько что-то пели. Это были «Сьюзи, Нэнси и три джентльмена» — номер с песенками и танцами. Когда света прибавили, я увидел, что мужчины в серых цилиндрах и одеты в серые утренние костюмы, и с интересом, перешедшим в волнение, обнаружил, что Сьюзи и Нэнси — совершенно очаровательны. Сьюзи — пухлая брюнетка, замужняя, как я знал, — повыше ростом и постарше. Нэнси, на вид лет восемнадцати, — кудрявая блондинка, коротко остриженная, что в те времена считалось редкостью, очень живая и с восхитительными ногами. Это был необычный мюзик-холльный номер, он напоминал скорее сценку из оперетты, может быть, слишком изысканную; танцевали все, кроме Нэнси, не столько с блеском, сколько старательно; песенки были мелодичными пустячками про Апельсиновых Девушек, Китти у телефона и тому подобное; никто из исполнителей не выделялся, радуя слух или зрение; однако, — хотя мгновенно вспыхнувшая страсть к прелестной Нэнси может и повлиять на мое суждение, — в этом номере было нечто, вскоре исчезнувшее из мира, — то, чего я никогда потом не встречал ни в одном увеселительном заведении, — молодое и простодушное веселье, немного глуповатое, как и сама молодость, лишенное глубины и основательности жизненного опыта, но очаровательное и оставшееся в памяти как волшебство, так что уже много лет спустя, когда все переменилось, стоило мне услышать вдруг обрывки этих песенок, и я сразу переносился в тот сияющий потерянный мир, который унес с собой и мою молодость. Что же касается маленькой Нэнси, такой живой и дерзкой и одновременно такой невинной, то я влюбился в нее с первого взгляда. Аплодировал так, что ладони заболели, и свирепо глядел на идиотские рожи оборачивающихся жирных контрамарочников, и думал, как чудесно, что дядя Ник пригласил меня к себе и я увижу эту девушку снова и снова и скоро сам пойду туда, к ней, за сцену. При этом я думал не о коридорах, переходах и помещениях, которые видел и воздухом которых дышал этим утром, но о каком-то залитом солнцем саде, о вечно длящемся мае: я был уже слегка не в своем уме.
На мое счастье следующим выступал Томми Бимиш, гвоздь программы. Я уже видел его прежде, в других сценках, теперь он выступал «при участии мисс Джули Блейн и мистера Хьюберта Кортнея, хорошо известных в театрах Вест-Энда». Он был одним из тех немногих комических актеров, кто заставлял меня смеяться при одном своем появлении. Это был прирожденный комик, довольно тучный человек с круглым пухлым лицом, украшенным неестественно рыжими усами, с глазами навыкате, которые то смотрели растерянно, то внезапно сверкали шутовским негодованием. Он никогда не надоедал репризами из репертуара заурядных комиков, не рассказывал смешных историй, не пел комических куплетов. Он углублялся в лабиринт недоразумений и путаниц и с нарастающей растерянностью или негодованием без конца повторял какую-нибудь самую обычную фразу или даже одно слово, точно существо из другого мира, ошарашенное тем, что увидело здесь; под конец ему достаточно было еле заметного жеста или одного невнятного слова, чтобы новый взрыв смеха прокатился от кресел партера до терявшихся в дыме последних рядов галерки. Как все великие артисты варьете, он умел с помощью своего сценического обаяния и изумительного чувства ритма овладеть любой публикой, делать ее тихой и собранной, когда ему было нужно, а затем, словно нажав курок, выпустить на волю ее смех. Он был лучший комический актер из всех, кого я видел на сцене, — я не забываю о Чаплине, но он принадлежит экрану, — и за эти сорок лет я не видел никого, равного Бимишу, но теперь нас осталось мало, тех, кто вообще помнит его, и память наша уже туманится.
Скетч, который они играли в тот вечер, был незатейлив по сюжету. Мистер Хьюберт Кортней, актер старого шекспировского типа, всем своим видом дававший понять, что он не кто иной, как венецианский дож или изгнанный герцог в Арденском лесу, изображал благороднейшего сельского джентльмена. Мисс Джули Блейн, несмотря на плохо скрываемое озорство в красивых глазах, довольно сносно играла его дочь, нервную кисейную барышню. Они послали за ветеринаром для бедного маленького Фидо, и Томми Бимиш, живущий в своем мире «испорченного телефона» и бесконечных недоразумений, попал в этот дом по ошибке — в действительности он был всего лишь водопроводчиком. Последующее замешательство создавало атмосферу, в которой Томми был неподражаем. Негодующий Кортней выкрикивал слова вроде «криводушие», «нерадивость», «бессердечие», которые Томми с изумлением повторял снова и снова, чтобы еще раз ощутить их вкус и получше распробовать, а потом словно рубил их пополам и разбрасывал, когда приходил в смятение. К его изумлению, а потом и отчаянию, малейшее упоминание о канализации оскорбляло мисс Блейн до глубины души, и он ходил за ней вокруг сцены, иногда взбираясь на мебель, в тщетных попытках доказать ей, что он вовсе не чудовище. Славный, безобидный человек, действующий с самыми лучшими намерениями, он, пораженный знатностью своих клиентов, желал быть полезным и приходил все в большее и большее замешательство, то чуть не плача, то яростно негодуя. Даже мои жирные контрамарочники не могли удержаться от смеха, как это ни было им неприятно. А я так хохотал, что временами Томми застилало от меня каким-то странным, раздражающим красным туманом, которым сопровождается неистовый смех, так же, как, говорят, — мне самому не приходилось этого испытывать, — и внезапные сильные приступы гнева.
Несравненная Нэнси и умопомрачительные выходки Томми Бимиша довели меня до такого состояния, что я уже не мог больше смотреть и должен был прийти в себя; поэтому я вышел из зала во время последнего дополнительного номера — это были прыгуны на трамплине, — нимало не сожалея, как и большинство зрителей того времени, о мигающем биоскопе, которым неизменно завершали программу. (Нам было невдомек, что он с каждым днем приближает конец самого варьете.) Я погулял несколько минут возле театра, где стояла очередь зрителей, ожидавших второго представления, и успокоил свои возбужденные нервы вечерним воздухом Ньюкасла, прохладным и прокопченным, как в большинстве тогдашних промышленных городов, словно все вместе они составляли одну огромную железнодорожную станцию. Потом нашел служебный вход и спросил, где уборная дяди Ника.
Он был один, еще в гриме, но без тюрбана, и курил сигару.
— Ну что, Ричард, как тебе понравился номер?
— Больше, чем обычно, — ответил я. — Даже при этой поганой публике.
— Я выкинул Волшебный шар. Этих бесплатных все равно не прошибешь, так какого черта я буду тратить на них свой лучший фокус? Посмотришь его из-за кулис, незачем тебе опять сидеть в зале. Я хочу, чтобы ты отныне очень внимательно следил за всем, что делает молодой Хислоп, и если к концу недели ты не будешь это делать лучше него, значит, я здорово в тебе обманулся. — Он говорил вяло и раздраженно, словно ему нужно было подбодрить себя шампанским, которого, однако, я нигде не заметил, или аплодисментами зрителей второго представления. — Ты остался после антракта? Правильно сделал. Теперь ты знаешь, как это выглядит в целом. Ну, каков был Томми Бимиш?
— Еще смешней, чем всегда, — начал я с жаром, но осекся.
Дядя Ник вынул сигару изо рта и проворчал:
— Мы не любим друг друга. Он — преуспевающий комедиант, а я вообще не люблю комедиантов. Им приходится притворяться, что они глупее даже тех, кто их смотрит, — а это кое о чем говорит, — и постепенно это на них сказывается. Сначала размягчаются мозги, а потом и характер. За неделю Томми Бимишу не раз приходится напиваться до чертиков, чтобы выйти на сцену. Веселая жизнь у этой Блейн, его сожительницы. Мне куда легче, малыш. Я должен притворяться не глупее, а умнее, чем они, — и это как раз то, что надо, потому что я и в самом деле умнее, хоть оно и немногого стоит. Ты скоро сам убедишься: в варьете ходят в основном недоумки. Их я и во сне обведу вокруг пальца. А работаю, дай Бог, если для одного человека из каждых двух сотен.
В дверь робко постучали, и в комнату заглянула Сисси Мейпс, все еще в костюме индусской девы.
— Где ты была? — нахмурившись спросил дядя Ник.
— Штопала трико. А что?
— А то, что ты опять поздно вылезла из ящика.
А они его опять поставили не по центру, я тебе говорила, Ник.
— Чтоб в следующий раз все было в порядке, девочка, а не то…
— Я скажу им, Ник. Это Хислоп виноват. Дик будет лучше, правда, Дик? Тебе понравилось представление?
— Многое понравилось, — ответил я, стараясь, чтобы мои слова не прозвучали слишком дружески, на случай, если дяде Нику это придется не по вкусу.
— А как маленькая Нэнси Эллис?..
