Ясно, ей не давали покоя мои слова: «Не с ним, а с тобой сладу нет!» Пожав плечами, я повернулась к герцогу и герцогине Н… Они только что приехали с просмотра отрывков из фильма Женни, который должен был скоро появиться на экранах, и наперебой рассказывали, как вдохновенно играет Женни роль Жанны д’Арк. Я нисколько не сомневалась, что это чистая правда, но досадовала на них: они помешали мне ответить Женни, мешали следить за ней. Я видела, как она весь вечер вертелась возле телефона. Один раз она даже набрала какой-то номер, но, едва раздалось звонкое «алло», бросила трубку, будто обожглась.
Было уже очень поздно, и гости, даже самые близкие друзья, стали постепенно расходиться. «Ты больше не сердишься на меня, Анна-Мария? — спросила Женни вполголоса. — Мне так хочется, чтобы ты переночевала сегодня у меня…» Разумеется, я на нее не сердилась.
Лежа на широкой кровати, мы смотрели, как за плотными занавесями уже занимался день. Голова Женни покоилась на моей руке. Женни спала совсем голая, и кожа ее была такой же гладкой и нежной, как в те времена, когда я то и дело натягивала вязаные пинетки, соскальзывавшие с ее ножек.
— Если тебе всю жизнь не везет в любви, — шептала в темноте Женни, — то в конце концов сама себе становишься противной и начинаешь думать, что тебя и впрямь не за что любить. И это самое страшное…
Неужели Люсьен окончательно сведет ее с ума! Женни во власти какого-то Люсьена… Несомненно, это ему она звонила…
— Опомнись, Женни… Я просто слов не нахожу. А что тебе говорил англичанин-журналист, когда вы сидели на козетке? Что тебя не за что любить?.
— Не понимаю, как смеет такой урод объясняться в любви! Даже оскорбительно! Лишнее доказательство, что ты и сама — урод!..
— Бог с тобой, Женни! Да он настоящий Аполлон!
— Все женщины сумасшедшие, — вздохнула Женни.
Мы замолчали. Ветер чуть колыхал занавес, и луч солнца, проскользнув в щелку, подбирался к зеркалу.
— А Рауль Леже, по-твоему, тоже урод? — невольно сорвалось у меня с языка.
— Нет, по-моему, не урод, — вдруг резко ответила Женни и отстранила мою руку, на которой покоилась ее голова, — по-моему, он лжец. Ты не представляешь себе, до чего он талантлив! И как актер и как лжец. В нем кипит черная губительная лава… Я говорю ему: «Вы должны выбросить меня из головы, я безобразная, злая», — а он в ответ: «Не знаю, возможно… Не спорю». Ты видела его с Марией?
— С Марией?!
— Учти, если кажется, значит так оно и есть. Все спят со всеми… следовательно, тут ошибиться невозможно. Хороша любовь, так и рвется уехать куда-нибудь подальше, когда мог бы сидеть здесь…
— Он уезжает? И далеко?
Женни ответила не сразу, наконец прошептала как бы про себя:
— «Я люблю вас, мадам»… Когда любят, не говорят «мадам» и не мотаются по белу свету…
Женни снова пристроилась на моем плече и, прежде чем уснуть, сонно пробормотала:
— Никто меня не любит.
А о Люсьене ни полслова. Плохо дело!
Тихой трелью заливается телефон. Открываю глаза и не сразу понимаю, где я: кровать не на своем месте, широкий луч солнца ударяет в зеркало справа, а ведь окно слева… Делаю над собой усилие и наконец соображаю… Ах да… Париж, Женни…
Раздается взбешенный голос: «Да где же он, этот чертов телефон!» — и Женни шарит рукой по ночному столику.
— Алло, да! Зачем ты будишь меня в такую рань? Сколько раз тебе повторять… Десять часов? Вот я и говорю: в такую рань!.. Ну — приходи, все равно разбудила.
— Это Мария, — поясняет Женни. Она с яростью бросает трубку и, соскочив с постели, раздраженно дергает за шнур занавесей. И сразу возникает большая комната, залитая, как водой, прозрачным зеленоватым светом… Закутавшись в пеньюар, Женни снова ложится. «Время от времени на нее находит мания звонить мне по утрам. Она портит мне настроение на целый день».
В дверь постучались: вошла Раймонда с завтраком на подносе.
— Так я и знала, что мадемуазель Анна-Мария ночевала здесь, — сказала она. — Вот и принесла завтрак на двоих. Что с тобой, мой цыпленочек? Ты плохо спала? А, опять эта Мария…
Раймонда, поджав губы, на ходу убрала брошенное на кресло белье Женни и удалилась, не удостоив взглядом входящую Марию. Та свежа, как ее накрахмаленная блузка, белокурые волосы тщательно уложены.
— Ну, что еще? — спрашивает Женни. Она хмурится и не смотрит на Марию. Мне не по себе: я знаю, какова Женни в гневе, и боюсь ее вспышек не меньше, чем сцен, которые устраивает мне Франсуа. Для меня это нож острый! В те времена, когда Женни жила у меня, я ни разу, ни единого разу не видела ее в ярости.
— «Гренгуар» [6]— говорит Мария и кладет перед Женни газетную вырезку..
— Не садись на кровать, — цедит сквозь зубы Женни, — на то есть стулья.
Мария встает и подходит к окну, откуда видна Эйфелева башня, тонко вычерченная на фоне голубого неба; Женни читает вырезку, потом передает ее мне:
«Женни играет на сцене и в жизни… Играет и передергивает. В жизни удачнее, чем на сцене. Говорят, мы скоро увидим ее в „Жанне д’Арк“. Надо же знать приличия, Женни! Ни одна роль не в силах заслонить личность актрисы. Пусть эта „красная дева“ играет международных авантюристок, но пусть не касается того, что священно для Франции! На первом же вечере, где она рассчитывает предстать перед зрителями бок о бок с московитами, мы без обиняков во всеуслышание скажем, что мы о ней думаем».
— Зачем ты мне это принесла?
О, господи, вот и начинается сцена…
— Затем, что хотела еще раз доказать тебе: пора бросить дела, которые не имеют к тебе никакого отношения, — это ясно как день. И так уже все ополчились против тебя. Актрисы политикой не занимаются.
— Не лезь куда тебя не просят. Если бы я действительно занималась политикой, как ты говоришь, я бы немедленно вышвырнула тебя за дверь!
— Актрисы политикой не занимаются, — упрямо повторила Мария, не отходя от окна. — Ты губишь себя.
— Ты хочешь сказать, что я занимаюсь не той политикой, которая по душе тебе, гнусная фашистка! — Женни спрыгнула с кровати и пошла прямо на Марию… — Твои приятели из «Гренгуара» могут сегодня вечером забросать меня тухлыми яйцами, могут освистать, не боюсь я их!
Лицо у меня горело, мне хотелось спрятаться под одеяло. Сейчас она даст ей пощечину! Они стояли друг против друга.
— …Гнусная мюнхенка!
Боже! Это еще что за новое ругательство?!
— …Ты предаешь родину, — продолжала кричать Женни.
Я соскочила с кровати и босиком побежала по коридору в свою комнату.
Ужасный день! Проклятая газета! Писать такие мерзости о Женни, о моей девочке… И добро бы на Островах, а то здесь… На Островах любая небылица распускается пышным цветом и достигает гигантских размеров, как все, что произрастает под тропиками. Самые бредовые сплетни, чудовищные выдумки как лианы обвиваются вокруг людей: это своеобразный фольклор — смесь непристойностей, грязи и преступлений. Но ведь то Острова, где туземцы только и делают что ловят рыбу, плавают да занимаются любовью, а приезжие, застрявшие там, остаются на всю жизнь провинциалами в самом убийственном смысле этого слова… А тут европейцы, парижане, чья жизнь так полна… Превратить в орудие клеветы то, что должно служить интересам нации — печать!.. Женни, маленькая моя Женни!.. Женни Боргез! Просто не верится! Как можно безнаказанно нападать на мою девочку, славу Франции… Кто бы мог подумать, что здесь творятся такие вещи!
Я вышла из дома, не предупредив Женни. На улице мне стыдно было смотреть людям в глаза, они, несомненно, поверили всему написанному о Женни. Я с трудом удерживала слезы, ведь Женни смотрела на меня отовсюду! Весь Париж пестрел афишами:
СКОРО!!
ЖЕННИ БОРГЕЗ
В «ЖАННЕ Д'АРК»
На афише гигантский портрет Женни: по обе стороны лица пряди прямых волос, глаза, пристально устремленные на прохожих… Видны плечи и верхняя часть доспехов… Женни Боргез! Стоило мне вспомнить эту подленькую статью, и у меня темнело в глазах. Я спустилась в метро. Но и тут Женни обогнала меня: она всюду, на всех стенах… на каждой станции она заглядывает в вагон, будто ищет меня… Сердце мое разрывалось от жалости к Женни, которой восхищались и которую чествовали два материка… Меня мучило ужасное предчувствие: над Женни нависла беда, незначительное событие сегодняшнего утра лишь приоткрыло передо мной краешек завесы; мне предстоит еще многое узнать, многое и о многом, что принесет Женни боль и страдание. Как пройдет сегодняшний торжественный вечер?
Домой я вернулась поздно: ходила к Одетте, только что приехавшей с Островов; я надеялась узнать новости о детях. Одетта — жена плантатора; еще год назад она была хорошенькой девушкой… Офицеры всех судов, заходящих на Острова, влюблялись в нее. Теперь у Одетты — муж, ребенок, и она уже отцветает: красота островитянок недолговечна. Я застала ее за разборкой чемоданов, по всей комнате валялись ожерелья из ракушек и перламутровые безделушки, которые она привезла в подарок европейцам. И тут-то мне стало ясно, что годы, прожитые на Островах, не прошли бесследно: меня обрадовала и растрогала встреча с Одеттой. Оттенок ее кожи, своеобразный лексикон, излом бровей, длинные волосы, черные, и блестящие, тонкие пальцы… Обнимая Одетту, я обнимала все цветы Островов, голубое море, кокосовые пальмы, туземные песни, свой дом на берегу моря, десять лет своей жизни. Но Одетта не видела перед отъездом ни Франсуа, ни детей. Оказывается, едва я уехала, он отвез их к Мишели… Одетта лихорадочно ощупывала мое платье, шляпу, чулки и даже вскрикивала от восторга. Ее первое путешествие в Париж! Париж! Париж! А я мысленно упрекала себя: безумная, зачем ты уехала, зачем бросила детей, Острова, дом… Допустим, Мишель не сделает детям ничего худого, но разве она будет заботиться о них? Лилетте надо регулярно давать лекарство от малокровия. Сверху на меня смотрели глаза Женки, и выражение их было таким дружеским, таким теплым… Опомнилась я только на улице, когда, взглянув на часы, увидела, что опаздываю на вечер в Плейель. Я вскочила в такси.
