— Нас бросает из одной крайности в другую, — не раз говорил папа Гиттон. — Там у нас совсем не было стен. А здесь к нам никакой ветер не прорвется. Теперь если кому насчет Атлантического вала — просим обращаться к нам!
Вначале не обошлось без неприятностей. В один прекрасный день явились полицейские и с ними какие-то господа с портфелями… Вы, дескать, не имели права…
— Какого права? А что вы, позвольте вас спросить, называете правом? Да и дот этот никому не нужен. На что он годился? Ясно, как его привели в порядок, так он сразу всем понадобился. Ну ладно, вы сейчас у меня увидите! — Перепрыгивая через две ступеньки, Гиттон выбрался из дота, залез на самую высокую кучу глины и закричал во весь голос, делая обеими руками широкие округлые жесты. Как раз был полдень. Из порта шли докеры, те, которым не нашлось работы. Они сбежались, обступили Гиттона. — Значит, по-вашему, люди должны спать под открытым небом? Куда же им прикажете деваться?
— Но дот является собственностью морского министерства, — заявил один из полицейских.
— Я же не отказываюсь платить за квартиру, — кричал Гиттон.
Тут уж крыть было нечем. Докеры не могли прийти в себя от негодования. А чиновники растерянно переглядывались с таким видом, словно спрашивали друг друга, не пора ли отступить на заранее подготовленные позиции. Ясно было, что если они посмеют настаивать, им того и гляди дадут по шее.
— Завтра же, — сказал Анри, — все это будет опубликовано в газете. Можете не беспокоиться.
А папа Гиттон уже не мог сдержать свои расходившиеся руки. Он схватил за пуговицу господина с портфелем и яростно крутил ее.
— Послушай-ка, дружок любезный! Забирай себе мой погреб, сделай милость. Только при одном условии. Ты будешь в нем жить, а я в твоем доме поселюсь, дурья голова. Идет?
Короче говоря, чиновники отступили. И больше не возвращались. Впрочем, в скором времени Гиттоны получили бумажку, в которой сообщалось, что плата за помещение взиматься не будет, но квартиранту вменяется в обязанность вносить поквартально определенную сумму за пользование участком, прилегающим к доту.
Вопрос с жильем был улажен. От окна отбросили еще немного глины, и теперь прямо из комнаты был виден океан, а налево так называемый пляж, где полукругом тянулись дачи, утопавшие в зелени по самые крыши из красной черепицы. Словом, вид открывался довольно приятный.
Плохо одно — когда шел дождь, вся земля вокруг раскисала, глина снова оползала, загромождая, как сегодня, окно и лестницу.
— Понятно, я быстро все в порядок приведу, — подтвердил папа Гиттон.
— А что, сегодня опять не было работы?
Гиттон молча посмотрел на жену, ему хотелось узнать, с какой целью она задала вдруг этот вопрос. Жена опустила глаза.
— Я ведь не в упрек спросила, — добавила она.
— Нет, не было работы, — сказал Гиттон. — А сколько у нас осталось гарантийных?
— Думаю, дней на пять, от силы на неделю хватит.
Гиттон — докер. Когда он не имеет работы, из ЦБРС[1] ему выплачивают гарантийный заработок в размере трехсот пятидесяти франков в день, но не больше чем за пятьдесят дней в полгода. Сейчас как раз все ресурсы подошли к концу.
Жена подняла крышку кастрюли.
— Смотри, вот все, что у меня осталось. А тут мы с курами прогадали, да еще как…
— Опять ты о курах!
Гиттон чуть было не прикрикнул на жену, но удержался. Вокруг стола, терпеливо ожидая обеда, сидели трое детей и смотрели на отца; особенно пристально смотрел Поль.
— Ну, ладно, — сказал Гиттон, — что сделано, то сделано. Сколько раз уже об этом говорили. Сама сообрази, откуда бы мы тогда денег взяли?
— Не знаю откуда, а все-таки жалко очень…
Как и все докеры, Гиттоны до наступившей сейчас нищеты держали птицу. Корма были вольные, всегда можно было набрать несколько килограммов зерна, которое рассыпалось во время разгрузки или погрузки. У Гиттона жило за дотом кур шестьдесят и даже несколько уток. Но полгода тому назад, когда гарантийный заработок подошел к концу, Клодетта серьезно заболела, и ее пришлось уложить в постель. Понадобились деньги на лекарства. К тому времени осталось всего двадцать кур. Всех остальных поели; сначала готовили их на разные лады, потом стали просто варить, без всякого соуса, без приправы, словом, зря переводили добро, и от этого долгого куроядения всех членов семейства Гиттон начинало мутить при виде любого пернатого. Тогда папа Гиттон продал всех кур оптом лавочнику; тот, конечно, не преминул воспользоваться бедственным положением семьи и дал всего шесть тысяч франков с небольшим; этих денег давно и в помине нет.
— Не может же это длиться вечно! — с сердцем сказал папа Гиттон.
Он взглянул на троих детей, смирно сидевших за столом и ожидавших своей порции вареной картошки, которую и помаслить-то даже нечем. Гиттону было еще тяжелее, чем если бы они были его родные дети… Особенно жалко Поля, сегодня ему явно не по себе, это прямо бросается в глаза.
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
Чудесные белокурые волосы
Чем ближе время шло к полудню, тем все яснее и яснее Жоржетта понимала, что теперь уж ничего не изменишь. При каждом взгляде на будильник сердце мучительно ныло, и боль, словно круги по воде, расходилась по всему телу, руки почему-то начинали дрожать. В это утро все вещи, которых она касалась, собирая дочь в дорогу, — бельишко девочки и школьные ее принадлежности, зубная щетка и паста, разные пустячки — вдруг странно тяжелели, словно на них грузом ложилось ее горе. Но сама Жоржетта пока еще чувствовала только какую-то смутную неловкость во всем теле, и ее словно била лихорадка. До отъезда оставалось несколько часов, а ей вдруг начинало казаться, что ничего еще не решено, что можно еще избежать разлуки. Но каждая минута неотвратимо несла свою крупицу тоски. Перед уходом в школу братья и сестры попрощались с Жинеттой, которая еще не подымалась с постели. Девочка хотела было встать, но мать крикнула ей:
— Поспи еще немножко! Перед дорогой надо хорошенько отдохнуть. Семь часов в вагоне — не шутка. Еще намаешься.
Дети со смехом тормошили сестру.
— Ты мне к рождеству непременно подарок привези, — крикнул с порога Жерар. — Скажи, привезешь?
Жинетта засмеялась, она радовалась предстоящему путешествию. А когда ребенок очень доволен, что покидает родительский дом, для матери это нелегко…
Ребята ушли в школу, и в доме вдруг воцарилась долгая тишина. Их оставалось всего трое: мать, Жинетта, которая честно пыталась уснуть, но все время ворочалась в постели, да младший сынишка, — он спал в кухне на трех стульях, составленных в углу у самой печки, и даже не проснулся от шума, поднятого детьми; в комнату доносилось его учащенное дыхание и тихие стоны. Неслышно переходя из кухни, где спал больной мальчик, в комнату, где лежала старшая дочка, которой предстояло уехать, Жоржетта укладывала вещи в большую корзину для голубей, заменявшую чемодан. Как противно скрипят плетеные корзины. Эта корзина попала к ним три года тому назад, осталась еще с тех времен, когда у Жоржетты жил сын шахтера; потом во время отпуска за мальчиком приехали родители; больше Жоржетта с ними не виделась, только изредка обменивались письмами, да вот осталась от них на память корзина. Все-таки куда легче взять к себе чужого ребенка, чем посылать к чужим людям своего…
Вдруг Жинетта проснулась и села на постели.
— Мама! — позвала она.
— Что тебе?
— Мама, ты здесь?
— Ну, конечно, здесь, разве не слышишь?
— А я, мама, какой сон видела! Будто я уже там. Проснулась — и не знаю, где я.
Жоржетта подбежала к постели, в сердце ее вдруг ожила смутная надежда, будто сон, приснившийся ребенку, мог что-то изменить…
— Ну, как там тебе было? Хорошо?
— Очень, очень. А ты, мама, будешь ко мне приезжать?
— Ну, конечно, — храбро солгала Жоржетта.
Маленький проснулся от крика сестры. Увидев, что она лежит в постели, он изумленно спросил:
— Ты тоже заболела, да?
Бак с водой для последнего домашнего омовения грелся на огне, и жестяное его дно время от времени глухо щелкало от жара. С улицы доносился вой ветра. Начиналась буря.
— Я сейчас принесу со двора половик, поставлю ведра в чулан, а кроличью клетку накрою клеенкой, — пояснила Жоржетта. — Значит, тебе выходить не за чем. Горе-то какое, что ты в такую погоду уезжаешь.
Все затихло и на улице и в доме. Мать принялась тереть и скрести Жинетту. В маленькой кирпичной кухоньке было жарко. Девочка голая стояла в корыте. Младший братишка повернулся к стене. Как никак, а Жинетте уже двенадцатый год. Особенно тщательно мать занялась волосами Жинетты, она всегда мыла ей первым делом голову, потому что у девчурки были чудесные белокурые волосы, падавшие локонами на плечи. Такая шевелюра стоит самых роскошных нарядов. Жаль, что в доме было только «зеленое мыло». А этим мылом разве промоешь волосы, от него еще посекутся, потускнеют кудри Жинетты, такие нежные, шелковистые, такие мягкие.
