На глазах у девушки выступили слезы, она отвернулась к окну, сдвинула в сторону занавеску и некоторое время наблюдала, как за стеклом проносится вязкая темень, кое-где усеянная звездами неба и земными желтоватыми огоньками. В их сиянии изредка мелькали полуразрушенные станционные сооружения, составы, багажные отделения, остатки истерзанной цивилизации, отброшенной жизни, затоптанного, затравленного прошлого.
— Сошлись мы, — продолжала Люля. — Я оставила институтское общежитие, где занимала отдельную комнату, и перешла жить к нему. К тому времени он уже осел в Киеве, обзавелся связями, квартирой, начал устраиваться на постоянное проживание. Истек месяц или чуть больше, я незаметно привыкала к ревности, старалась не подавать к ней повода. Короче, адаптировалась. Да только ему не подходило, чтобы я спокойно реагировала на сцены, которые он закатывал. Дураку хотелось воплей, проклятий, оправданий, объяснений — разной нервотрепки, это у него была такая прелюдия к сексу. Садист, короче. Начинающий, — горько улыбнувшись, уточника Люля.
Внимательно слушавшая Татьяна только покачала головой, прижимая к груди сжатые руки, мол, не бай Бог.
— Знаешь, я уже и так, и сяк пробовала, — продолжала Люля, — даже подыгрывала ему, а потом устала, надоели мне эти игры до чертиков. Как-то под вечер он, как всегда, снова завелся. Вижу, что будет всенощная. На душе сделалось невыразимо грустно. И чего это я должна пропадать смолоду — свободная, бездетная — с этим садюгой? Что он меня в люди вывел, что ли? Или на свете держит? Или я ему какая-то мазохистка? Я от души нагородила ему матюков, грохнула дверью и отправилась ночевать к приятельнице, о которой он не знал. Правда, каким-то чудом успела схватить старый ридикюль, где хранила документы.
Пожаловалась подруге, все рассказала ей. Прошу — посоветуй, что делать? А ничего ты не сделаешь, — говорит она, — он тебя от себя не отпустит, скорее задавит. И точно, прихожу утром на работу, а у меня спрашивают, почему, дескать, вернулась, передумала что ли. Спрашиваю: «Что передумала?» Дома сидеть, детей воспитывать, — отвечают. Оказывается, он уже успел побывать в отделе кадров, отдать заявление об увольнении, написанное от моего имени, забрать мою трудовую книжку и даже сообщить в трудовой коллектив, что я всем помахала ручкой.
Так я осталась не только без жилья, но еще без работы, без средств к существованию… Сбережений тоже не было. Боже, что делать? Домой к нему возвращаться боюсь, а еще больше ― не хочу. Не спускай ему этой подлости, — советует моя подруга, к которой я снова пришла с новым горем, — тебе с ним все равно не жить, так забери шмотки и беги куда подальше, а если боишься идти туда одна, давай сходим вместе. Она права, — подумала я, — ведь я свои тряпки не один год наживала. И мы пошли.
Зашли в квартиру, и я по привычке поперлась на кухню. Здесь на столе бросилась в глаза пепельница, доверху заполненная пеплом. Подошла ближе, присмотрелась, вижу, что это сожженные бумаги, а снизу выглядывает недогоревшая обложка моей трудовой книжки. Представляешь, какой гад? Сжег такой важный документ! Люля, — шепчет тем временем моя подруга, — он только что был дома, вот его портфель лежит. И правда, на стуле был оставлен портфель, с которым он не расставался, а на столе рядом с пепельницей громоздилась пластиковая сумка с продуктами, я их не успела заметить. По всему было видно — человек вернулся с работы и выскочил на несколько минут за минералкой или хлебом. Нас обеих охватил ужас. И вдруг слышим, что-то щелкает — открывается дверной замок. Он вернулся!
А мы же не успели даже нитки забрать из моих вещей. И надо скрываться от сущего маньяка, в детстве ужаленного бешеным комаром!
― Замри! Иди за мной, — шепотом позвала я подругу в коридор, чтобы спрятаться за входной дверью, и мигом бросилась туда первой. Она — за мной. Нам отлично удалась схватка с удачей — мы тихо перестояли за дверью, пока Давид прошел вглубь квартиры, а затем неслышно выскочили на улицу.
Перевели дыхание, предварительно отмахав не меньше трех кварталов, остановились — никто за нами не гонится. И вдруг вижу — подруга держит в руках этот самый истрепанный портфель Давида, что лежал на стуле в кухне. Зачем ты его взяла? — спрашиваю. А пусть, — говорит она, — не сжигает чужие документы, зараза. Чтобы ты ей сказала?
— Ага, — неопределенно отозвалась заслушавшаяся Татьяна.
— В портфеле лежали какие-то документы по торговым сделкам, банковские счета, квитанции, накладные. Он, оказывается, был совладельцем фирмы по торговле кожей. Но там еще лежала огромная бомба…
— Да ты что?! — хлопнула ладонями слушательница, сказав это на глубоком вдохе.
— Нет, в переносном смысле. Деньги там были, доллары.
— Много?
— Мне не хватило мужества пересчитать их, небось, немало. Лежали в банковских упаковках, туго набитые в целлофановый кулек. А с полсотни тех пачек таки набралось бы!
— Сотками?
— А то! Кто же другую купюру держит в загашнике?
— Это ж, мама мийя, пятьсот тысяч, полмиллиона!
— Теперь я уверена, что для него это не деньги, а пустяки. Беспокоит другое, ведь фактически мы с подругой совершили кражу. Да еще и документы стибрили, цены которым я не знаю. Вот и убегаю, подруга. Поняла? Он меня убьет, если поймает. Восточный мачо, надо считаться с темпераментом.
— Это сегодня случилось?
— Да. Конечно, немного денег я оттуда взяла, ведь из-за него я осталась голой и босой, без крыши над головой. А все остальное оставила у подруги. Меня спасает надежда, что он не сразу сообразит, чьих это рук дело. Я же свои вещи не трогала, может, он на меня и не подумает.
Пораженная услышанным, Татьяна долго молчала, мяла в руках салфетку, вздыхала. Уже был допит коньяк и сметены, как за плечи брошены, закуски.
— Вот что, — в конце концов решилась она. — Наверное, в таких серьезных случаях шикарные женщины закуривают пахитоску, — пошутила над собой, тяжело отваживаясь предложить придуманное. — Поехали со мной в Славгород. Никто тебя там не найдет.
— Это где? И что я там буду делать?
— Это большой рабочий поселок, красивый. Будешь обслуживать читателей в сельской библиотеке, она давно уже стоит закрытая — нет работника.
— А ты чем занимаешься?
— Я? — Татьяна смущенно улыбнулась.
5
Неужели пронесло? — с затаенной радостью подумала Люля, оценивая ситуацию, которая исподволь налаживалась. И не просто пронесло, а принесло результат — она получила приглашение ехать с Татьяной к ней, вот вам и тарелочка с голубой каемочкой. Пользуйтесь на здоровье.
Такая легкая победа над Татьяниной настороженностью, проявившейся в первые минуты знакомства, — даже выгода в виде приглашения ехать в поселок! — привела Люлю не просто в замешательство, а в настоящую растерянность. Да не ловушка ли это часом? Как-то все очень легко идет, неестественно. Девушка не привыкла получать подарки от капризной судьбы, разве что они были запрограммированы еще до ее рождения. Так в этом не было ее заслуги. А если взять в общем, то все, чем она жила долгое время, с трудом выхватывалось ею из кормушки жизни. Долгое время…
Улита Омахина считала себя нереализованной личностью.
Началось это давно, весьма давно. Люля мысленно хмыкнула, посмеявшись над собой, — какие ее лета, чтобы так говорить? Давно…
* * *
Вспомнились мама, отец, а больше всего бабушка Анна, или Нюра, как обыкновенно ее называли знакомые. Она нянчила девочку и воспитывала в течение нескольких лет.
— Это сейчас для тебя время долго тянется, — объясняла бабушка девочке. — А с возрастом бег его будет убыстряться. Так что не торопись взрослеть.
Люля любила прихорашиваться, случалось, оставшись одна, она надевала бабушкины праздничные туфли на высоких каблуках, красила губы яркой помадой, наяривала щеки румянами и крутилась перед зеркалом, изображая артистку.
— Выступает певица театра имени Немировича-Данченко! — объявляла свой выход, затем делала реверанс и заводила песню, одну из услышанных по радио.
Вокальными способностями Бог ее не обидел, тем не менее девочка не умела ими правильно пользоваться. Она вытягивала шею, старательно беря высокую ноту, и горланила так, что аж глаза вываливались из орбит. Кошка, единственный свидетель этих спектаклей, сидела на теплой батарее, смотрела на нее испуганными глазами и пряла ушами. Иногда состояние голосовых связок было менее удовлетворительным, и Люля срывалась на настоящий вопль, старательно выводя рулады наподобие соловьиных трелей. Кошка этого вынести не могла — она схватывалась и, панически мяукая, в несколько прыжков выскакивала на улицу. Однажды на выступление «певицы театра имени Немировича-Данченко» натолкнулась бабушка Нюра.
— Ты чего орешь, как резанная? — встревожено забежала в дом, а поняв, в чем дело, рассмеялась до слез.
