Площади дали имя св. Луки. Евангелиста могли бы напугать некоторые происшествия на площади его имени, но за исключением приходского праздника, длящегося неделю, когда потрясения неизбежны, Площадь св. Луки вела довольно праведный образ жизни, хотя на ней разместилось пять трактиров. На ней разместилось пять трактиров, банк, цирюльня, кондитерская, три бакалейных лавки, две аптеки, скобяная лавка, лавка суконщика и пять лавок мануфактурных товаров. Таков полный список. Для второстепенных торговых заведений на Площади св. Луки места не было. Аристократию Площади несомненно составляли хозяева мануфактурных лавок (так как банк был конторой безличной). Ни одно торговое заведение не могло бы, вероятно, пользоваться большим уважением, чем лавка мистера Бейнса. И хотя мистер Бейнс уже более десяти лет был прикован к постели, навечно очарованные им чопорные горожане по-прежнему именовали его «досточтимым гражданином нашего города». Подобную репутацию он вполне заслуживал.
Лавка Бейнса, для создания которой пришлось соединить три дома, находилась в нижней части Площади. Она занимала примерно одну треть южной стороны Площади, на остальной части южной стороны помещались магазин аптекарских товаров Кричлоу, лавка суконщика и Ганноверские винные погреба. (Название «Погреба» было на Площади излюбленным синонимом слова «харчевня». Только два трактира грубо именовались харчевнями, остальные же были «погребами»). Лавка Бейнса представляла собой составное трехэтажное здание из темно-красного кирпича с выступом на фасаде, над и под которым тянулись два ряда небольших окон. На каждом подоконнике лежал валик из красной материи, набитый опилками для защиты от сквозняков, на каждом окошке висела короткая незатейливая белая занавеска. Шторой было завешено только окно гостиной на втором этаже, выходившее на угол Площади и Кинг-стрит. Одно окно на третьем этаже отличалось тем, что на нем не было ни занавески, ни валика, и оно было очень грязным. Оно принадлежало комнате, которой никто не пользовался, к ней вела отдельная лестница, упиравшаяся во всегда запертую дверь. Констанция и Софья долгое время ожидали, что из этой таинственной комнаты, смежной с их спальной, появится нечто сверхъестественное. Но их постигло разочарование: никакой позорной тайны, кроме бездарности архитектора, соединившего три дома в один, там не хранилось; это была просто пустая, ничья комната. Громоздкая передняя часть дома выходила на Кинг-стрит, в ней позади мастерской укрылась нижняя гостиная с большим окном, из которой по двум ступенькам можно было выйти прямо на улицу. Странной особенностью лавки было отсутствие вывески. Когда-то давно на ней висела большая вывеска, ее сорвал и сбросил на Площадь памятный всем ураган. Мистер Бейнс решил вывеску не восстанавливать. Он вообще не одобрял «кичливости» (как он выражался) и поэтому даже слышать не хотел о такой штуке, как распродажа. Его ненависть к «кичливости» дошла до того, что он и простую вывеску стал воспринимать как проявление этого порока. Неосведомленным людям, желавшим найти лавку Бейнса, приходилось наводить справки. Для мистера Бейнса возвратить вывеску означало бы не только примириться с нынешним помешательством на неблаговидной саморекламе, но даже участвовать в нем. Подобная сдержанность мистера Бейнса в вопросе о вывеске была воспринята вдумчивыми членами общины как свидетельство того, что уровень принципиальности мистера Бейнса выше, чем они предполагали.
Констанция и Софья были дочерьми этого славного представителя рода человеческого. Других детей у него не было.
Они прижались носами к окну мастерской и глядели на Площадь сверху вниз по прямой, насколько это позволял выступающий фасад. Мастерская находилась над отделом дамских шляп и шелковых изделий. А над отделом шерстяных и рубашечных тканей располагались гостиная и спальная родителей. В поисках модных товаров нужно было подняться по винтовой лестнице, и вы, еще не добравшись до верхней ступеньки, уже видели просторную комнату, вдоль окна и одной стены которой тянулся прилавок красного дерева, на полу лежал желтый линолеум, стояло множество картонок, великолепное псише и два стула. Из-за того что подоконник был ниже прилавка, между оконным стеклом и задней стороной прилавка образовалась щель, в которой вечно исчезали столь важные предметы, как ножницы, карандаши, мел и искусственные цветы — еще одно свидетельство бездарности архитектора.
Прижаться носами к окну можно было, только встав коленями на прилавок, что девушки и сделали. У Констанции носик был очень мило вздернут, у Софьи же был изящный римский нос; она была очень хороша собой — красива и изящна. Обе они сильно походили на скаковых лошадок, трепещущих от полноты нежных и буйных жизненных сил, в них бурно, колдовски играла кровь, они были невинны, хитры, лукавы, чопорны, сентиментальны, невежественны и удивительно мудры. Одной было шестнадцать, другой пятнадцать лет. В этом возрасте человек, если он искренен с самим собой, непременно считает, что ему уже нечему учиться, ибо за последние полгода он познал все без остатка.
— Вот она! — воскликнула Софья.
По Площади, от угла Кинг-стрит, шла женщина в новой шляпке с розовыми лентами и в новом голубом платье, приспущенном в плечах и весьма пышном внизу. Шляпка и платье, сопровождаемые беспощадными взглядами Констанции и Софьи, плыли к северу сквозь немое, освещенное солнцем безлюдье Площади (в четверг пополудни торговля прекращалась повсюду, кроме кондитерской и одной аптеки) в поисках романтической встречи. Где-то под шляпкой и платьем витала душа Мэгги, прислуги Бейнсов. Мэгги появилась в лавке еще до рождения Констанции и Софьи. Семнадцать часов в сутки она проводила в кухне, расположенной в подвале, а остальные семь — в комнатке на чердаке, из дому она выходила только по воскресным вечерам, чтобы посетить церковь, и еще один раз в месяц — в четверг после обеда. Ей было строго запрещено приводить в дом «поклонников», но разрешалось, правда, лишь в редких случаях и в виде огромного одолжения, принимать у себя в подземной берлоге тетку из Лонгшо. Все, да и она сама, считали, что «место» у нее хорошее и относятся к ней хорошо. Следует признать, например, что ей разрешалось влюбляться по собственному выбору при условии, что она не будет «встречаться» с поклонником в кухне или во дворе. И она-таки влюблялась! В течение семнадцати лет она была помолвлена одиннадцать раз. Невозможно было понять, как это уродливое и сильное существо могло так вяло отзываться даже на происки штейгера или почему, поймав мужчину в любовные сети, могла она дойти до такой глупости, чтобы выпустить его на свободу. Но души таких вот Мэгги полны тайн. Эта раба становилась невестой, вероятно, чаще, чем любая женщина в Берсли. Хозяева настолько привыкли к ее поразительным сообщениям, что на протяжении многих лет отвечали на них лишь восклицанием: «Вот как, Мэгги!» Помолвки и трагические расставания стали для Мэгги своего рода развлечением. Окажись Мэгги в других обстоятельствах, она могла бы вместо этого заниматься, скажем, игрой на фортепьяно.
— Ну, конечно, без перчаток! — ехидно произнесла Софья.
— Уж не думаешь ли ты, что у нее есть перчатки, — заметила Констанция.
Наступила пауза, пока шляпка и платье не приблизились к верхней части Площади.
— А что, если она обернется и увидит нас? — забеспокоилась Констанция.
— Мне это совершенно безразлично, — произнесла с почти исступленным высокомерием Софья и слегка тряхнула головой.
В верхней части Площади, между банком и таверной «Маркиз Гранби», как обычно, собралось несколько бездельников. Один из них сделал шаг вперед и обменялся рукопожатием с явно довольной Мэгги. Не могло быть сомнений, что налицо непристойное рандеву. Сорокалетняя девица, от поцелуя которой не растаяло бы даже топленое сало, нашла свою двенадцатую жертву! Парочка отправилась по Олдкасл-стрит и исчезла из виду.
— Ну и ну! — воскликнула Констанция. — Видела ты что-нибудь подобное?
Софья, не найдя нужных слов, покраснела и прикусила губку.
Глубоко таящаяся, неосознанная юношеская жестокость привела Констанцию и Софью в их любимое пристанище — мастерскую — для того, без сомнения, чтобы поиздеваться над Мэгги в ее новом туалете. Они, пусть еще смутно, понимали, что такая некрасивая, неопрятная женщина не имеет права заводить новые туалеты. Даже ее желание подышать воздухом в четверг вечером казалось им неестественным и несколько предосудительным. Почему бы ей хотеть вырваться из кухни? Что касается ее нежных чувств, то к ним они относились с безусловным неодобрением. Мысль, что Мэгги способна на чистую любовь, представлялась им не просто смешной, но оскорбительной и безнравственной. Однако не следует ни на мгновение сомневаться в том, что это были милые, добрые, благонравные, очаровательные девушки! Ибо они действительно были такими, но вот ангелами они не были.
