— Еще бы, — отозвался Ледбиттер. — Молодым леди это скучно, им подавай ночные клубы, званые коктейли... — И, не успев закрыть рот, понял, что сказал лишнее.
— Пожалуй, вы правы, — сказала леди Франклин и покраснела. — В каком-то смысле я ревновала его к соборам. Мне очень хотелось, чтобы у нас были общие интересы, но в то же время в глубине души я этому противилась. Мне казалось, что я обязательно должна сохранить независимость, не поддаваться влиянию его семьи — в обществе она занимала гораздо более высокое положение, чем моя. Я боялась полностью в ней раствориться... Я пыталась... как бы это выразить... обороняться, что ли?
— От родственников, по-моему, радости что от колотья в боку, — заметил Ледбиттер. — Я, например, всегда старался поменьше с ними общаться.
— У меня так не получалось, — отозвалась леди Франклин. — Я не могу пожаловаться на то, что в семье мужа ко мне плохо относились, — напротив, порой я просто задыхалась от их внимания. Но им очень хотелось переделать меня по своему образу и подобию. У них был свой особый уклад, и они очень надеялись, что я впишусь в него. Они говорили на специальном языке, семейном диалекте, который я так и не смогла выучить. И на мир они смотрели только со своей колокольни, не допуская иных точек зрения. Временами, признаюсь, я огрызалась — и на Филиппа тоже, потому что в его голосе мне слышались их интонации. Я начинала бунтовать. Но он был бесконечно терпелив — впрочем, как и все они, и старался ничего мне не навязывать. Может быть, напрасно. Я хотела, чтоб у нас были общие интересы, но мне не давал покоя этот самый бесенок независимости, то и дело нашептывавший мне, что нельзя поддаваться, что стоит уступить хоть чуть-чуть и мне не видать свободы и самостоятельности.
— Скорее всего, так оно и было бы, — поддакнул Ледбиттер. Он вдруг отчетливо увидел, как воинственные Франклины разворачивают свои боевые порядки на одном из холмов, что мелькали за окном машины. — Таким только палец протяни — живо всю руку оттяпают. Вы и оглянуться не успели бы, как в вас не осталось бы ничего своего!
— Даже и не знаю, — отозвалась леди Франклин, — насколько мне удалось сохранить это самое «свое». Тогда мне казалось, что они слишком уж суетятся вокруг Филиппа. Как же я ошибалась... Потом он умер, и они... В общем, они были мной недовольны. Все это очень грустно. Теперь мы с ними встречаемся крайне редко — к обоюдному, надо сказать, удовлетворению.
— Что ж, как говорится, нет худа без добра, — вставил Ледбиттер, убедившись, что леди Франклин не может похвастаться сильными союзниками.
— Пожалуй. Только порой очень хочется, чтобы меня окружали не только адвокаты и поверенные и чтобы молчание вокруг не было столь почтительным. Впрочем, во всем этом виновата я сама. Я была единственным ребенком в семье. Отец умер вскоре после моего замужества, а мать...
Как и многие люди труда, Ледбиттер не любил совать нос в чужие дела. Но на сей раз им вдруг овладело любопытство:
— Я вас слушаю, миледи.
— Теперь мы с ней больше не видимся.
Снова затуманенный взгляд, снова выпяченная нижняя губа, снова полная отрешенность. Вскоре, однако, леди Франклин, сделав над собой усилие, стряхнула оцепенение и проговорила:
— Вот потому-то, собственно, у меня и возникла мысль совершить паломничество в Кентербери — не покаяния ради, нет, нет, просто мне показалось, что мужу это было бы приятно, а я — пусть с опозданием, пусть ненадолго — смогла бы сделать то, что не сумела в свое время — найти с ним общий язык.
Пепельно-серые башни собора, возвышавшиеся над городскими строениями, были заметны еще на дальних подступах, но при въезде в Кентербери пропали из поля зрения. В результате Ледбиттер не заметил узкую улочку, которая вела к собору, и, проехав чуть не через весь город, вынужден был разворачиваться и ехать обратно. Этот промах его сильно раздосадовал, а когда он подрулил к стоянке, еще одно пустяковое происшествие чуть не вывело его из себя. Перед их машиной возник пожилой человек и стал делать Ледбиттеру знаки, призывая его проехать чуть-чуть вперед. «Если вы поставите машину вон там, вам потом будет удобнее выбираться», — пояснил он, сияя добродушной улыбкой. Ледбиттер не сказал ни слова и с места не тронулся. Леди Франклин увидела, как с лица советчика вдруг сползла улыбка, уступив место выражению испуганного замешательства. Покосившись на Ледбиттера, она поняла, в чем дело: этот пристальный взгляд испугал бы многих.
Она миролюбиво заметила:
— Он ведь хотел помочь.
— Будем считать, что так оно и было, миледи, — отрезал Ледбиттер, — но помощь хороша, когда в ней есть необходимость.
Улыбка, с которой он произнес эти слова, напомнила леди Франклин известный стишок о леди и тигре. На какое-то мгновение ей стало страшно — чувство, которого она в своем комфортабельном существовании не испытывала уже давно. Когда Ледбиттер открывал перед ней дверцу, она спросила:
— Может, вы хотите посмотреть собор?
— Благодарю вас, миледи, но я его уже видел, — последовал быстрый ответ.
— Ну хорошо, — сказала леди Франклин, взглянув на свои наручные часики, украшенные бриллиантами, — я вернусь к половине второго.
* * *
«Господи, какой странный человек, — размышляла леди Франклин, поднимаясь по ступенькам к нарядной паперти, украшенной двойным рядом скульптур. — Не очень-то он разговорчив. Нечего сказать, удачный выбор для моего эксперимента! Но все-таки после нашего разговора у меня стало легче на душе. Бедняга, он не знал, как от меня отвязаться. Представляю, до чего я ему надоела. Но мне нужен именно посторонний человек — так учил мой знакомый. Близкие люди тут не помогут. «Надо найти кого-то из другого мира, — говорил он, — пусть это будет официант, портье, таксист. Хватайте его, отрезайте пути к отступлению, будьте Старым Мореходом[2], рассказывайте о себе, не давайте ему опомниться. Пусть выслушает все с начала до конца, а вы следите за его реакцией. Если он сочтет вас идиоткой — не беда. Если он назовет вас идиоткой — еще лучше!» Этот человек — кстати, я забыла, как его зовут, — вряд ли станет грубить: он, похоже, слишком дорожит работой. Хотя у него, наверное, так и чесался язык хорошенько меня обругать. Как стыдно приставать к людям! Раньше я не была такой занудой.
Но это только полдела. На обратном пути надо заставить его рассказать о своей жизни. Я ведь должна увидеть в нем кого? — ах да, «человека, существующего независимо от моего сознания». Самостоятельную и полноправную личность. Да это же самая настоящая наглость! — улыбнулась она про себя. — Как он смеет существовать «независимо от моего сознания»? Я должна помнить, что он отнюдь не менее реален, чем я сама. Стало быть, моя прелесть, надо зарубить у себя на носу, что ты имеешь дело с человеком, которому глубоко наплевать на все твои горести и радости... Радости! Какие же у меня радости?
Надо бы еще раз спросить, как его зовут. А вдруг он обидится? Господи, ну почему я не запомнила его имя сразу? А он, между прочим, недурен собой. Обрывок веревки на шею — получился бы вылитый Умирающий Гладиатор. Пришлось пригласить его в собор — так было нужно. Слава Богу, он отказался. Что бы сказал на это Филипп? Но я не должна быть одна — никакого одиночества. Тот человек очень на этом настаивал. «Всеми силами избегайте одиночества! А еще лучше — выходите замуж», — сказал он тогда. Еще чего! Если б он знал, до чего мне не хочется снова замуж. Я счастлива наедине с моим несчастьем. Мне так хорошо одной в этом прекрасном соборе: ведь здесь нет никого, кроме таких же туристов, как и я, но они не в счет, с ними не нужно вступать в разговоры — это даже неприлично болтать в храме, нельзя нарушать благоговейную тишину». Она взглянула на тройной ряд арок, с удивительной стремительностью взмывавших вверх, и подумала: «Только здесь я обретаю умиротворение. Только здесь я могла бы сказать... сказать все то, чего не сказала, когда он был жив».
Она села на одно из скрепленных между собой кресел и попыталась произнести заветное: «Филипп, Филипп... я так любила тебя!» Но слова, слетавшие с ее губ, не имели ничего общего с мечтой. Получалось какое-то невнятное бормотание, плаксивый шепот, который слышала лишь она сама. На глаза леди Франклин набежали слезы. Чудо не состоялось — может быть, потому что она не очень верила в него.
Оставшись один, Ледбиттер включил радио. Заговорил какой-то женский голос. Нет, скучно жить на гражданке — тоска зеленая, сдохнуть можно!
Хмурясь, он вылез из машины, запер ее и отправился выпить чашку кофе. Он увидел бар и, немного поколебавшись, толкнул дверь и вошел. Люди труда не пьют в рабочее время, и Ледбиттер не был исключением: во-первых, не по карману, а во-вторых, что скажут клиенты или, черт побери, полиция! Но сегодня он очень устал, да и поездка с леди Франклин обещала приличный заработок, а потому он решил — была не была! Он заказал виски, что делал крайне редко, — виски, по его собственному выражению, «призывало воевать». Порции двойного шотландского и на сей раз вполне хватило, чтобы пробудить в нем агрессора. Ледбиттер стал оглядываться по сторонам и заметил невысокого толстяка, добродушная физиономия которого ему решительно не понравилась. Он уставился на свою жертву и не спускал с нее глаз до тех пор, пока бедняга не начал выказывать признаки беспокойства, вскоре сменившегося самой настоящей паникой. В конце концов несчастный толстяк боком выбрался из-за стола и, стараясь не смотреть в сторону мучителя, позорно пустился наутек. Но бесенок, сидевший в Ледбиттере, не удовлетворился этой победой. Раздумывая, не пропустить ли еще стаканчик, Ледбиттер двинулся к стойке и спросил бармена, крупного, крепко сбитого мужчину с одутловатым лицом, говорившего с легким акцентом:
