Хенго молча прикладывал их к своей шее, показывая, как пышно и красиво они выделяются на сукне.
Одни ожерелья были свиты плетежком, наподобие девичьей косы, другие — гладкие, из твёрдого металла — могли служить броней против стрел и меча.
На длинном шнурке висела чуть ли не сотня нанизанных, как баранки, браслетов. Были тут и широкие, и узкие, и такие, которые, словно змея, обвивали женскую руку до локтя. Другие, предназначенные для мужчин, были грубее и крепче. Перстней у Хенго тоже имелся богатый выбор — плетёных и чеканных, разукрашенных мудрёной резьбой.
Мужчин больше привлекали секиры, долота и клинья, длинные ножи в ножнах и надевавшиеся на плечи затыльники, которых не могли пробить ни меч, ни стрела.
Когда рыжий принялся раскладывать все это на лавке, у парней разгорелись глаза и затряслись руки. Даже старый Виш подвинулся ближе, и Хенго тотчас подал ему, вынув из кожаных ножен, прямой, как лист сабельника, блестящий меч с красивой рукоятью.
Хозяин взял его в правую руку и улыбнулся от удовольствия, разглядывая острое лезвие, засверкавшее на солнце.
— Это будет получше вашего исконного камня и кости, — засмеялся Хенго, — такой и продержится дольше, и лучше защитит, да ещё и внукам послужит… Человека ли, дикого ль зверя, — была бы только сила в руке, — любого одолеет, да и по дому, кто умеет, много можно им сделать.
Пока он говорил, показывая парням предметы мужского обихода, женщины понемногу, напирая друг на дружку, приблизились настолько, что едва не стукались головами над лавкой, пожирая глазами застёжки, перстни, ожерелья и браслеты.
Хенго осторожно поднял на них глаза. Все они были одеты в белое, однако среди челяди и слуг легко было различить двух пригожих хозяйских снох и двух его дочерей с длинными косами, выбивавшимися из-под зелёных венков. Челядь ходила в платье из грубого холста и держалась поодаль.
Из двух девушек одна, стоявшая впереди, была так хороша собою, что могла затмить первейших красавиц.
Кожа у неё была белая, едва покрытая загаром, должно быть оттого, что она чаще сидела за ткацким станком, нежели бегала по полю… На свежем, как кровь с молоком, её лице выделялись розовые губы и большие синие глаза; пристальный взгляд поочерёдно останавливался то на перстнях, то на чужеземце, то скользил по лицам братьев и снох.
— Но её глаза не разгорелись при виде этих безделушек. Она стояла, скрестив руки на груди, и смотрела смелей, чем её подружки. По белой её рубашке вилась нитка синих и красных бус, нанизанных вперемежку с бесформенными обломками янтаря. На голове весело зеленел венок из руты. Лицо её было печально и поражало серьёзностью рядом с остальными, по-детски радостными. Она казалась госпожой среди всех.
Хенго несколько раз взглядывал на неё; девушка, зардевшись румянцем, отпрянула назад, но тотчас овладела собой и смело встала на прежнее место. Немец незаметно взял с лавки перстень и, подержав его против окна, протянул ей.
— Примите мой подарок за ваше гостеприимство, — сказал он, подавая кольцо прекрасной дочери Виша; она смешалась, отступила назад и, гордо взглянув на немца, покачала головой.
— Возьмите, он принесёт вам счастье, — настаивал немец.
Не ответив ни слова и не двинув рукой, девушка медленно отошла в сторону. Отец обернулся к ней, она тряхнула головой и спряталась за других. Тогда Хенго подал перстень второй сестре; та вспыхнула, протянула руку, закрытую фартуком, и с радостью приняла подарок.
Тотчас её обступили невестки и дворовые девушки, жаждавшие посмотреть на чудо. Полюбовавшись, они побежали с ним в боковушку к матери. Оттуда послышался долгий и как будто сердитый шёпот, а через минуту девушка снова показалась, неся завёрнутый в уголок фартука кусок тёмного янтаря; взглянув на отца, который одобрительно кивнул головой, она молча положила его на лавку перед немцем.
— Возьмите! — сказал Виш. — Не подобает нам брать подарки за гостеприимство.
Хенго, усмехнувшись, взял янтарь, осмотрел его и опустил в мешок, который носил под одеждой. Однако перед тем он незаметно плюнул на него, чтоб отвести порчу.
Виш стоял в глубокой задумчивости, опершись на посох; нож, который показал ему немец, он положил обратно и угрюмо молчал. Парни, перешёптываясь, то осторожно брали с лавки секиры, то с сожалением клали их на место. В глазах их легко было прочесть, как жаждут они этих сокровищ, — но хозяин ещё не сказал своего слова, а без него тут не делалось ничего. Он был главою дома и властелином. Своей воли тут никто не имел, разве что её давал сам хозяин… Хенго, разложив всё, что у него было при себе, торжествующе смотрел на окружившую его толпу.
Женщины вернулись из боковушки, парни не расходились… в горнице воцарилась тишина. Вдруг старик оживился, взгляд его упал на лежавший среди других украшений неведомый ему блестящий предмет, который он видел впервые в жизни. Это был крест с ушком… для ношения на шее. Сверкал он так, что взоры всех обратились к нему.
— А это что такое? — спросил старик.
Хенго, видимо, теперь только заметил, что достал его из тюка, и поспешно протянул к нему руку.
— А! Это… это… — пробормотал он, смешавшись, — его носят люди иной веры, чем вы… Он приносит им счастье…
— Так нам он не принесёт счастья? — опять спросил Виш.
Хенго умолк и сунул крестик в мешок. Снова настала тишина. Таинственный значок, который немец поторопился спрятать, пробудил любопытство, но рыжий его уже убрал.
— Трудно противиться тому, — помолчав, начал хозяин, — что само приходит в дом и может помочь в жизни. В былые времена, пожалуй, только у князей да жупанов[7] можно было видеть подобное великолепие, а теперь и мы, кметы[8], стали на него посягать. Девку нынче из дому не возьмут, если не дать за ней в приданое булавки да запястья.
Подозвав кивком головы старшего сына, Виш что-то шепнул ему на ухо, и он тотчас вышел из горницы вместе с братом. Старик сел на лавку и принялся по одной откладывать вещи, которые хотел оставить для себя и для своих: он выбрал прекрасный меч с тонким, как лист, клинком, несколько топоров и молотов, ножницы, с десяток колец, два ожерелья с подвесками… высчитывал, хватит ли этого, обдумывал.
Вдруг Хенго взял с лавки два наплечника и, бренча ими, поднял вверх.
— Вот бы что годилось да и пристало старому Вишу! — воскликнул он.
— Зачем? — спросил хозяин. — Разве для того лишь, чтоб дети положили со мной в могилу… Воевать я уже не думаю, на то я сынов вырастил, а дома — что мне в них?
— Вы сказали: в могилу, — отозвался Хенго, — да хранят вас боги долгие годы, — ну что ж, их и в могилу взять не худо… ведь, по вашим обычаям, мёртвых предают огню в лучших одеждах и вооружении, как и подобает такому богатому кмету.
Старик махнул рукой.
— Э, да что там! — воскликнул он. — Хотеть да брать — это легко, но что дать взамен? Мы ведь не очень запасливы.
— Ну, уж шкур и янтаря, верно, у вас вдоволь: тут и до моря близко, да вы и в земле его добываете…
Виш смотрел на дверь, ожидая возвращения сыновей. И действительно, вскоре явились оба — один тащил громадный мешок, другой нёс на плече большую кипу звериных шкур, связанных голова к голове. Их разложили на полу. Немец с загоревшимися глазами принялся жадно рыться в мешке. Он доставал по одному облепленные илом и землёй комки, в которых кое-где поблёскивали светлые крапины. Казалось, в них была налита светящаяся жидкость, которая застыла и обратилась в камень. Шкуры, снятые с зверей, битых зимой, так и лоснились, а когда немец стал их пробовать на ощупь, к пальцам его не пристал ни один волосок.
Тогда только начался торг, молчаливый, без слов… Хенго отбирал то, что хотел получить, старик мотал головой и отбрасывал… Таким образом, несколько раз пересчитали шкуры и то, что лежало на столе; прикидывали на руках куски янтаря, отбавляли и прибавляли.
То Виш, то немец мотал головой. То один, то другой что-нибудь накидывал или уступал… Договаривались медленно, с долгими перерывами; когда уже казалось, что торг сорвался, Хенго делал вид, что упаковывает свой товар, а хозяева начинали складывать шкуры. Однако с этим не спешили и, наконец, ударили по рукам. Сделка была закончена. Виш, пересчитав, собрал свои покупки и тотчас принялся их раздавать, вызвав всеобщее ликование. Старика благодарили, обнимали его колена. Весь дом огласился радостными восклицаниями… Немец увязывал шкуры и завёртывал янтарь.
Пот градом катился у него со лба, он попил воды и сел на лавку.
— Вот видите, — обратился к нему хозяин, — какую уйму мы вам отдали, а много ли взяли у вас? В двух пригоршнях все уместится. Отчего же это своё вы цените так дорого, а наше так дёшево?
Хенго усмехнулся.
— Первое, — сказал он, — то, что я чуть жизни не лишился, пока к вам довёз свой товар. Опасное это дело — пробираться лесами. А то, что я вожу, и земля не родит и не людскими сделано руками, а духами, обитающими в пещерах в образе маленьких человечков… Ради этого металла им приходится врубаться в самые недра земли. Такой вот, как я, полсвета изъездит, покуда к ним попадёт и хоть что-нибудь выпросит. Не день и не два, а месяцы и годы надобно странствовать, чтоб до них добраться. Что ни час, рискуешь жизнью: то встретишь дикого зверя, то лихих людей, которые только и ждут, чтоб обобрать путника. И хоть знаешь реки, горы и овраги, а частенько сбиваешься с пути, голодаешь, ночи не спишь… и уж рад-радёшенек, если шкура твоя останется цела. Так не диво, что за это и берёшь много. Для вас идти на зверя, когда кругом леса ими кишат, — пустое дело, а янтарь море само вам выбрасывает или родит земля…
