— Да что это он мне все мерещится, — шепнула она,-
— и во сне и наяву!.. Ах, зачем я его видела!.
Прежде мне было только скучно, а теперь!.. Тут снова послышался шорох.
— Это ты, Дарья, — спросила девица тихим и приветливым голосом.
— Я, матушка, — отвечала входившая в светлицу толстая, здоровая девка в крашенинной душегрейке, затрапезной юбке и кожаных чеботках, надетых на босу ногу.
— Батюшка дома?
— Нет, ушел вместе с Антоном… Не с кем словечка перемолвить!.. Я было толкнулась к хозяйке, и та на рынок ушла… вот я, Софья Андреевна, к тебе; все-таки вдвоем повеселее… Да что это?.. Никак, ты плачешь?..
— Нет, Дарья, так…
— Как так!.. Смотри-ка, смотри! слезы так и льются!..
— Скучно, Дашенька, грустно!
— И, матушка! о чем тебе грустить? — сказала Дарья, садясь на скамью. — Уж тебя ли батюшка не лелеет!.. Чего у тебя нет?.. И платья шелковые, и дорогие монисты, и жемчужные ожерелья…
— Жемчужные ожерелья!.. А на что мне они?..
— Как на что?.. Открой скрынку, да и любуйся?.. Нет, Софья Андреевна, не гневи Господа!.. Коли твое житье не житье, так что же наше?.. Вот ты захотела Москву посмотреть, — батюшка тебя в Москву привез…
— В Москву!.. Так по-твоему этот постоялый двор — Москва?
— А как же!.. Разве ты из своей светлицы Ивана Великого не видишь?
— Москва!.. — повторила вполголоса девица. — Да неужели в самом деле я вижу Москву в первый раз?
— Вестимо в первый, матушка.
— Так отчего же мне кажется… Кремль, соборы, Иван Великий… да, да! я уж их когда-то видела… Ах, как мне тяжело!.. Вот так и хочется о чем-то вспомнить… Да нет, не могу!.. Знаешь ли, Даша: у меня в голове бывает иногда — ну точь-в-точь, как ночью, когда начинает заниматься заря… станет светлеть… светлеть… Вот, смотришь, сейчас и солнышко взойдет… вдруг набегут тучи, все потускнеет, подернется мглою, и опять потемки — опять ничего! Помнишь ли, Даша, когда мы ехали Москвою, я вдруг вскрикнула?
— Помню, матушка!
— А знаешь ли отчего?
— Да оттого, что к нам в повозку заглянули пьяные стрельцы.
— О, нет! Я их не видела.
— Так отчего же?
— А вот отчего: мы проехали мимо большого дома с высоким теремом. Как я на него взглянула, так у меня сердце и забилось!.. Ведь этот дом… Ну, вот, ты опять станешь надо мной смеяться…
— Нет, не стану. Ну, что этот дом, Софья Андреевна?
— Да, да! Этот дом, два крыльца с большими навесами, терем с тремя окнами, белая каменная кладовая с железной дверью — все это показалось мне знакомым, родным, вот так бы туда и бросилась… Помнишь, как я заплакала?.. Ты, верно, думала оттого, что меня напугали стрельцы?.. Нет, Дашенька, мне жаль было расставаться с этим домом.
— И, матушка, ты опять за старое! Ведь уж столько раз тебе толковали, что лет пятнадцать тому назад — тебе еще было тогда годка четыре — ты была при смерти больна и как выздоровела, так забыла все прежнее, а помнила только то, что видела в бреду.
— В бреду!.. Ах, как это чудно!.. Я и теперь как будто бы сквозь сон, а помню… Даша! ведь у меня сестер не было?
— Не было, матушка
— А мне, помнится, их было много… и маленькая и большая… У меня и матушка была…
— Ну, конечно, была; да только ты ее не помнишь Батюшка твой сказывал, что тебе и году еще не было, как она умерла.
— Ах, нет, Даша!. Я говорю о другой, — ну вот что я во сне-то видела… Постой! — продолжала девица, приложив руку к голове. — Да, да!.. У меня и отец также был, только совсем не такой, как батюшка… и матушка у меня была, и нянюшка… Погоди, погоди!. Кажется, я начинаю вспоминать… Мы все едем, едем!.. А какой-то темный лес… а там… Да помню… мне что-то сделалось очень страшно… со мной никого нет, ни матушки, ни нянюшки… А там я как будто бы заснула
— О долго, долго спала… А что было после — ну, уж этого, Дашенька, я никак не могу вспомнить!..
— И, Софья Андреевна! охота же тебе вспоминать о том, что ты видела в бреду! Я тогда у вас в дому не жила, а слышала после: у тебя была такая огневица, что ты, почитай, целый месяц в память не приходила, так диво ли, что тебе и Бог весть что мерещилось?.. И со мной была однажды такая же болезнь, и мне также помнилось, что я боярыня, что у меня золота и серебра полные сундуки насыпаны, а как пришлось после опять за квашню приниматься, так поневоле вспомнила, что я работница… Да что об этом говорить! Знаешь ли, Софья Андреевна, зачем я была теперь у нашей хозяйки? Я хочу от нее допытаться, что за молодцов таких она провела вчера через наш двор; а уж нечего сказать — молодцы!.. Особливо тот, который пониже; что за личмяннои детина такой!..
— Ах, нет, Дашенька! Тот, который выше, гораздо миловиднее.
— Э!.. Так и ты их видела?
— Да… так… мельком… Я на ту пору сидела у окна… Чему же ты, Дарья, смеешься?
— Тому, матушка, что ты этак закраснелась… Ну!.. еще! словно маков цвет!.. Э-их, Софья Андреевна!.. Молоденька ты, матушка!.. Ну, что за беда, что ты взглянула на пригожего детину? Ведь ты не черница какая!
— Знаешь ли что, Дашенька? Помнишь, прошлого года на святках ты уговорила меня гадать?
— Помню, матушка! Ты еще сказывала мне, что видела во сне молодца, русоволосого, с голубыми глазами… Неужели этот высокий детина?..
— Ах, Дашенька, ну точь-в-точь такой же! И взгляд такой же унылый, и платье, помнится, на нем такое же…
— Вот что!.. Ну, Софья Андреевна, видно, он твой суженый.
— И, полно, Даша!.. Прохожий!..
— Что, матушка, прохожий, — не узнаешь!.. Вот и я также: ела на святках пересол, и меня во сне напоил какой-то вовсе не знакомый детина. Что ж ты думаешь? Н прошло месяца, как я его увидела!.. Да ты знаешь его: работник твоего батюшки, Архипка рыжий…
— Архипка!.. Да ведь он женат!
— А почему знать, матушка, может быть, и овдовеет. ~ Так ты думаешь, что этот прохожий молодец мой суженый?
— Да видно, что так. А жаль, что не другой!.. Другой-то пригожее.
— Ах, нет, Дашенька!
— Да чем же этот высокий показался тебе лучше своего товарища?
— Я и сама не знаю; но уж только лучше его я в жизнь свою никого не видала.
Вы можете себе представить, каково было Левшину, когда в эту самую минуту, может быть, блаженнейшую во всей его жизни, двери из сеней отворились, и он увидел Колобова, который манил его к себе. Левшин отскочил от перегородки, вышел потихоньку в сени и затворил за собою дверь.
— Ну, что ты, братец? — спросил он почти с досадою.
— Да что, Дмитрий Афанасьич, — отвечал Колобов, улыбаясь, — я вижу: не в пору гость хуже татарина! Ну что, хороша ли?
— Кто хороша?
— Вестимо кто — твоя соседка.
— А почем я знаю. Она ни разу не приходила в светлицу.
— Так чего же ты смотрел в щелку-то?
— Так — от безделья.
— Хитришь, брат!.. Ну, если твоей соседки нет, так войдем к тебе в светлицу.
— Нет, нет! — прервал торопливо Левшин. — Лучше здесь!.. Неравно кто-нибудь войдет, услышит, что мы разговариваем…
Колобов засмеялся.
— Эх, полно, братец! — сказал Левшин, — говори скорей, зачем ты пришел?
— Как зачем?.. Повидаться с тобой, да взглянуть на твою соседку.
— Охота же тебе, Колобов…
— Ну, ну, не сердись!.. Экий ревнивый какой!. Вот что, братец: я сейчас был у боярина Кириллы Андреевича Буйносова; он уже все знает: на тебя донесли князю Хованскому, а тот ему пересказал. Как я стал говорить, что ты хочешь перейти в наш полк, так боярин покачал головою и сказал: «Поздненько Левшин хватился; теперь уж речь не о том, а как бы только голова-то на плечах осталась. Сегодня, как совсем смеркнется, приди с ним тайком ко мне, так авось мы придумаем, как горю пособить». От боярина Буйносова я отправился к Кресту и, как туда попал, гляжу — тянется по Троицкой дороге обозец, телег шесть, и двух коней ведут: на задней телеге едет холоп, такой дюжий, что страшно взглянуть: рожа широкая, рябая…
— Ну, так и есть! — прервал Левшин. — Это Ферапонт.
— Я закричал: стой, ребята! Вы не Дмитрия ли Афанасьевича Левшина? «Его-ста», — молвил передний подводчик. — Кто из вас Ферапонт? — «Я, ваша милость!» — отвечал рябой, соскочив с телеги. Я сказал ему, что выслан навстречу, что им теперь на дом к тебе ехать нельзя, и чтоб они остановились в первом постоялом дворе и ждали приказа. Оттуда я пошел к тебе, — и, знаешь ли что, Левшин? Как я проходил через Красную площадь, так слышал такие непригожие речи, что упаси Господи! Народ так и кипит — и все какие-то разносчицы; а Никита Пустосвят стоит опять на Лобном месте и кричит: «Пойдемте, православные, в собор изгонять хищного волка… Да восстанет истинная церковь, и расточатся все враги ея!..»
— И некому унять этого злодея? — вскричал Левшин.
— Какой унять!.. К нему весь народ пристает. Крики и гам такой, что и сказать нельзя! Мне повстречался наш пятисотенный Бурмистров и с ним человек двести стрельцов: идут в Кремль охранять царские палаты. Я и сам туда же сейчас побегу.
