Если майор воображал, что, сообщив мисс Амори о помолвке Фокера с его кузиной леди Энн Милтон (а он очень ловко ввернул об этом несколько слов, сидя рядом с нею за завтраком), — если, повторяем, майор воображал, что после этого Бланш перестанет обращать внимание на молодого наследника пивоваренных заводов, он жестоко ошибался. Она удвоила свою любезность к Фокеру. Она расхваливала его и все, чем он владел: расхваливала его матушку, и лошадку, на которой он ездил в парке, и прелестные брелоки на его цепочке от часов, и такую симпатичную тросточку, и обворожительные обезьяньи головки с рубиновыми глазками, что украшали грудь Гарри и служили пуговицами на его жилете. А расхвалив и улестив легковерного юношу до того, что он весь зарделся и задрожал от счастья, а Пен подумал, что, пожалуй, дальше идти некуда, она переменила предмет разговора.
— Боюсь, мистер Фокер — ужасный шалун, — сказала она, оборотясь к Пену.
— По виду этого не скажешь, — усмехнулся Пен.
— А мы слышали про него ужасные истории, помните, мама? Что это мистер Пойнц на днях рассказывал про вечеринку в Ричмонде? Ах вы скромник!
Но, заметив, что на лице Гарри изобразилась отчаянная тревога, а на лице Пена — веселость, она обратилась к последнему:
— Я думаю, и вы не лучше. Я думаю, вам жаль, что и вас там не было, разве не так? Да, да, вам наверняка хотелось бы там быть… и мне тоже.
— Бланш! — возмутилась леди Клеверинг.
— А что тут плохого? Я не знакома ни с одной актрисой. А мне бы этого так хотелось! Ведь я обожаю талант. И Ричмонд я обожаю, и Гринвич, и мне ужасно хочется там побывать.
— А почему бы нам, трем холостякам, — галантно вмешался майор к великому изумлению племянника, — не попросить наших хозяек оказать нам честь и съездить с нами в Гринвич? Неужели леди Клеверинг без конца будет оказывать нам гостеприимство, а мы не можем даже отблагодарить ее? Что же вы молчите, молодые люди? Вот сидит мой племянник, у него карманы полны денег — ей-богу, полны карманы! — вот мистер Генри Фокер — он, как я слышал, тоже на бедность не жалуется… как поживает ваша прелестная кузина леди Энн, мистер Фокер?.. А говорю один я, старый человек. Леди Клеверинг, покорно вас прошу быть моей гостьей! А мисс Бланш, если будет так добра, примет приглашение Артура.
— О, с удовольствием! — воскликнула Бланш.
— Я тоже не прочь повеселиться, — сказала леди Клеверинг. — Мы выберем день, когда сэр Фрэнсис…
— Да, мама, когда сэр Фрэнсис будет обедать не дома, — сказала дочка. — Это будет прелестно.
И действительно, все получилось прелестно. Обед был заказан в Гринвиче, и Фокеру, хоть это и не он пригласил мисс Амори, несколько раз представилась упоительная возможность поговорить с нею за столом, потом на балконе в гостинице, а потом, по дороге домой, в ландо миледи. Пен приехал с майором в каретке Хью Трампингтона, которой майор воспользовался для этого случая: "Я старый солдат, — заявил он, — и смолоду научился заботиться о своих удобствах".
И как старый солдат он позволил молодым людям вдвоем заплатить за обед, и на обратном пути все время шутливо уверял Пена, что мисс Амори явно к нему неравнодушна, хвалил ее красоту, живость и ум и снова под большим секретом напомнил племяннику, что она, ей-же-ей, будет куда богаче, нежели думают.
Глава XLI
История одного романа
Еще в первой части этой повести было рассказано о том, как мистер Пен, когда он, после своего поражения в Оксбридже, жил дома у матери, занимался различными литературными сочинениями и среди прочих трудов написал больше половины, романа. Книга эта, написанная под влиянием его юношеских неурядиц, любовных и денежных, была очень мрачного, страстного и неистового свойства, — в характере героя отразилось и углубилось байроническое отчаяние, вертеровская унылость, язвительная злость Мефистофеля из "Фауста": юноша в то время занимался немецким языком и, как почти всегда бывает со способными новичками, подражал своим любимым поэтам и писателям. На полях многих книг, которые он когда-то так любил, а теперь почти не перечитывал, по сю пору видны карандашные пометки, сделанные им в те давно минувшие дни. Возможно, слезы капали на страницы книги, либо на рукопись, когда пылкий юноша торопливо записывал свои мысли. Возвращаясь к тем же книгам впоследствии, он уже не умел да и не желал обрызгивать листы этой утренней росой былых времен; карандаш уже не тянулся к бумаге — поставить какой-нибудь знак одобрения, но, перелистывая свою рукопись, он вспоминал чувства, исторгнувшие из его глаз эти слезы, и боль, вдохновившую его на ту или иную строку. Когда бы можно было написать тайную историю книг и рядом с каждым текстом поместить заветные мысли и переживания автора, сколько скучных томов приобрели бы интерес, сколько тоскливых повестей увлекли бы и взволновали читателя! Горькая улыбка не раз появлялась на лице Пена, когда он перечитывал свой роман и вспоминал те дни и те чувства, что его породили. Как напыщенны показались ему теперь самые выигрышные тирады, как слабы те места, в которых он, казалось, излил всю душу! Вот страница — теперь он ясно это видел и не скрывал от себя, — написанная в подражание когда-то любимому автору, — а ведь он воображал, что пишет самостоятельно! Задумываясь над некоторыми строчками, он вспоминал даже час и место, где писал их. Призрак умершего чувства посещал его, и он краснел при виде этой бледной тени. А это что за расплывшиеся пятна? Как в пустыне, дойдя до места, где в глине отпечатались копыта верблюдов и еще виднеются остатки увядшей травы, знаешь, что некогда здесь была вода, — так и в душе Пена зелень засохла и fons lacrymarum [8] иссяк.
Это сравнение он употребил однажды утром в разговоре с Уорингтоном, — тот сидел над книгой и посасывал трубку, когда Пен, вбежав в комнату, с горьким смехом шмякнул свою рукопись на стол, так что зазвенели чашки и голубое молоко заплясало в молочнике. Накануне вечером он извлек рукопись из сундука, в котором хранились старые куртки, тетради с университетскими записями, его потрепанная мантия с шапочкой и прочие реликвии юности, школьных лет и родного дома. Он читал в постели, пока не уснул, — начало повести было скучновато, а он и так пришел усталый со званого вечера.
— Честное слово, — сказал Пен, — как подумаю, что это было написано всего несколько лет назад, даже стыдно становится, до чего у меня короткая память. Я тогда воображал, что до гроба влюблен в эту вертушку мисс Амори. Я оставлял ей стихи в дупле дерева и посвящал их "Amori".
— Премиленькая игра слов, — сказал Уорингтон, выпуская клуб дыма. — Амори — Amori. Свидетельствует о недюжинной учености. Ну-ка, глянем, что это за чепуха.
И, перегнувшись в кресле, он ухватил рукопись Пена каминными щипцами, которые только что взял, чтобы достать уголек для трубки. Завладев таким образом пачкой листов, он стал читать наугад "Страницы из книги жизни Уолтера Лорэна".
— "О прекрасная, но вероломная! Обольстительная, но бессердечная! О ты, что смеешься над страстью! — вскричал Уолтер, адресуясь к Леоноре. — Какой злой дух послал тебя сюда, чтобы терзать меня? О Леонора…"
— Не читай это место! — крикнул Пен и пытался отнять рукопись, но Уорингтон крепко держал ее. — Ну, хоть вслух не читай. Это о другой моей пассии, самой первой, о нынешней леди Мирабель. Я вчера видел ее у леди Уистон. Она пригласила меня к себе на вечер, сказала, что мы старые друзья и нам следует видаться почаще. За эти два года она сколько раз меня видала, а приглашать и не думала; а тут заметила, что со мной разговаривал Уэнхем и господин Дюбуа, французский писатель, весь в орденах, точно маршал, и вот соизволила пригласить. Клеверинги тоже там будут. Не забавно ли — сидеть за одним столом с двумя своими пассиями?
— Бывшими, — сказал Уорингтон. — И обе красавицы у тебя здесь, в книге?
— Да, в некотором роде. Леонора, которая выходит за герцога, — это Фодерингэй. Герцога я списал с Вольнуса Хартиерса, мы с ним учились в Оксбридже. Вышло немножко похоже. А мисс Амори — Неэра. Ох, Уорингтон, как я любил ту, первую! Когда я шел от леди Уистон, светила луна, я думал о ней, и прошлое вспоминалось так ясно, как будто все это было вчера. А дома я разыскал этот роман, который написал три года назад о ней и о второй, и знаешь, это, конечно, очень слабо, но кое-что хорошее в нем все же есть, и я думаю, если Бангэй не издаст книгу, так Бэкон издаст.
— Вот они, господа поэты, — сказал Уорингтон. — Они влюбляются, изменяют, либо им изменяют; тогда они страдают и кричат, что таких страданий не знал ни один смертный; а испытав достаточно чувств, описывают их в книге и несут книгу на рынок. Все поэты — мошенники; все сочинители — мошенники; раз человек продает свои чувства за деньги, значит он мошенник. Чуть у поэта заколет в боку после сытного обеда, он вопит громче самого Прометея.
