История Пенденниса, его удач и злоключений,его друзей и его злейшего врага
КНИГА ПЕРВАЯ
Д-ру Джону Эллиотсону
Дорогой мой доктор!
Тринадцать месяцев тому назад, когда дело клонилось к тому, что эта повесть останется незаконченной, один добрый друг привел Вас к моему ложу, с которого я, по всей вероятности, так бы и не поднялся, если бы не Ваше искусство и неусыпное внимание. Мне отрадно вспоминать Вашу бесконечную доброту и заботливость (так же как и поступки многих других людей, проявивших ко мне удивительное дружелюбие и участие) в такое время, когда доброта и дружеское участие были особенно необходимы и желанны.
И поскольку Вы не захотели принять от меня иного гонорара, кроме благодарности, я, с Вашего разрешения, выражаю ее в этих строках от своего имени и от имени моих близких и подписываюсь от души признательный Вам
У. М. Теккерей.
В сочинениях, подобных тем плодам двухлетних трудов, что ныне предлагаются публике, сплошь и рядом недостает мастерства, но зато им присуща известная правдивость и честность, которые в произведении более искусном могут оказаться утраченными. В постоянном общении с читателем сочинитель вынужден бывает говорить откровенно и выражать собственные свои взгляды и чувствования, когда они просятся наружу. Пересматривая свою книгу, он находит немало описок и опечаток, замечает немало слов, произнесенных второпях, и жалеет, что нельзя их взять обратно. Роман есть в некотором роде беседа с глазу на глаз между автором и читателем, и естественно, что беседа эта часто не клеится, часто становится скучной. Непрерывно поддерживая разговор, писатель не может не обнаружить своих слабостей, чудачеств, суетных устремлений. И как о характере человека мы после долгого знакомства судим не по одной когда-либо высказанной им мысли, не по одному его настроению или мнению, не по одной с ним беседе, но по общему направлению его поступков и речей, так и о писателе, который волей-неволей отдает себя в ваши руки, вы спрашиваете: "Честен ли он? Говорит ли в основном правду? Вдохновлен ли желанием понять ее и выразить? Или он — шарлатан, подделывающий чувства, стремящийся своими разглагольствованиями пустить пыль в глаза? Ищет ли он заслужить похвалу с помощью трескучих фраз и прочих ухищрений?" Я не могу обходить молчанием свои удачи, так же, как и другие случайности, выпавшие мне на долю. Я обрел на много тысяч больше читателей, нежели мог надеяться. И я не вправе сказать им: "Не смейте бранить мои писания или засыпать над моими страницами". Я только прошу их: "Поверьте, что автор стремится говорить правду". Если в книге этого нет, в ней нет ничего.
Возможно, любителям "захватывающего" чтения интересно будет узнать, что, приступая к этой книге, автор имел точный ее план, который был затем полностью отброшен. Леди и джентльмены, вас предполагалось угостить — к вящей выгоде автора и издателя — рассказом о самых животрепещущих ужасах. Что может быть увлекательнее, чем проходимец (наделенный многими добродетелями), которого снова и снова посещает в квартале Сент-Джайлз знатная девица из Белгрэйвии? Что может сильнее поразить воображение, чем общественные контрасты? Чем смесь жаргона преступных низов и говора светских гостиных? Чем сражения, побеги, убийства? Ведь еще нынче в девять часов утра мой бедный друг полковник Алтамонт был обречен на казнь, и автор лишь тогда сменил гнев на милость, когда уже подвел свою жертву в окну.
"Захватывающий" сюжет был отвергнут (с великодушного согласия издателя), потому что, взявшись за дело, я обнаружил, что не знаю предмета; и поскольку я в жизни своей не был близко знаком ни с одним каторжником и нравы проходимцев и арестантов были мне совершенно неизвестны, я отказался от мысли о соперничестве с господином Эженом Сю. Чтобы изобразить подлинного негодяя, должно сделать его столь отталкивающим, что такое уродство нельзя будет показать; а не изобразив его правдиво, художник, на мой взгляд, вообще не имеет права его показывать.
Даже образованных людей нашего времени — а я здесь пытался вывести одного из них, человека не хуже и не лучше большинства своих ближних, — даже их мы не можем показать такими, какие они суть, со всеми свойственными им недостатками и эгоизмом их жизни и воспитания. С тех пор как сошел в могилу создатель "Тома Джонса", ни одному из нас, сочинителей, не разрешается в полную меру своих способностей изобразить ЧЕЛОВЕКА. Мы вынуждены стыдливо его драпировать, заставлять его жеманно сюсюкать и улыбаться. Общество не терпит в нашем искусстве ничего натурального. Я заслужил упреки многих дам и растерял немало подписчиков лишь потому, что описал молодого человека, который доступен соблазнам и противится им. Целью моей было показать, что, как человек не бесчувственный, он испытал эти соблазны и, как человек мужественный и благородный, поборол их. Знайте же, вы не услышите о том, что происходит в действительной жизни, что творится в высшем обществе, в клубах, колледжах, казармах, — как живут и о чем говорят ваши сыновья. Если автор и пытался допустить в этой повести чуть больше откровенности, чем ныне принято, то, нужно надеяться, без каких-либо дурных намерений и без вредных последствий для читателя. Пусть правда не всегда приятна, но лучше правды нет ничего, откуда бы она ни звучала — с той ли кафедры, на которую поднимаются более серьезные писатели и мыслители, или из тех кресел, в которых сидит автор, заканчивая свой труд и прощаясь с любезным читателем.
Кенсингтон, ноября 26-го, 1850 года.
Глава I
о том, как первая любовь может прервать утренний завтрак
Однажды утром, в самый разгар лондонского сезона, майор Артур Пенденнис, по обычаю своему, пришел завтракать в клуб на Пэл-Мэл, которого он был главным украшением. Изо дня в день, в четверть одиннадцатого, майор появлялся здесь в башмаках, не имевших себе равных по блеску во всем Лондоне, в клетчатом утреннем шейном платке, остававшемся несмятым до самого обеда, в песочного цвета жилете с короной царствующего монарха на пуговицах и в белье столь белоснежном, что сам мистер Браммел справлялся, как зовут его прачку, и, вероятно, воспользовался бы ее услугами, когда бы превратности судьбы не вынудили сего великого человека покинуть Англию. Сюртук Пенденниса, его белые перчатки, бакенбарды и даже трость были в своем роде совершенством, составляя облик военного человека en retraite [1]. Увидев его издали, либо со спины, вы бы не дали ему более тридцати лет: лишь присмотревшись внимательнее, вы заметили бы ненатуральное происхождение его густой каштановой шевелюры и первые морщинки на красивом рябоватом лице, вокруг несколько выцветших глаз. Нос он имел веллингтоновского образца. Пальцы и манжеты у него были на диво длинные и белые. На манжетах он носил золотые пуговицы — подарок его королевского высочества герцога Йоркского, а на пальцах — несколько изящных перстней, из которых самый широкий украшен был знаменитым гербом Пенденнисов.
Он всегда располагался за одним и тем же столиком, в одном и том же углу комнаты, откуда теперь уже никому не приходило в голову его изгнать. В прежние дни какие-то кутилы-сумасброды попытались было раз-другой занять его место; но в том, как майор сел за соседний стол и оглядел самозванцев, было столько спокойного достоинства, что всякий лишился бы аппетита, почувствовав на себе этот взгляд; и столик этот — неподалеку от камина, однако же близко и к окну — сделался как бы его собственностью. Здесь в ожидании майора всегда разложены были письма, полученные в его отсутствие, и не один юный денди дивился количеству этих посланий, а также стоявшим на них печатям и надписям о бесплатной доставке. Если возникали споры касательно этикета, высшего общества, кто на ком женат или сколько лет такому-то герцогу, все желали знать мнение Пенденниса. Случалось, к дверям клуба подъезжала какая-нибудь маркиза, чтобы оставить ему записочку или увезти его с собой. Он был в высшей степени обходителен. Молодые люди любили пройтись с ним по Хайд-парку или по Пэл-Мэл: он был со всеми знаком и каждый второй из его знакомых был лордом.
Итак, майор сел за свой всегдашний столик и, пока лакей ходил за гренками и за свежей газетой, оглядел свои письма в двойной золотой лорнет, а затем перебрал их одно за другим и разложил по порядку. Были там большие, парадного вида карточки — приглашения к обеду, наводившие на мысль о трех переменах блюд и тяжеловесной беседе; были секретные записочки, в коих излагались дамские просьбы; было письмо на толстой министерской бумаге, которым маркиз Стайн звал его в Ричмонд — отобедать с несколькими избранными в "Звезде и Подвязке"; и еще одно, от епископа Илингского и миссис Трэйл, имеющих честь просить майора Пенденниса к себе в Илинг-Хаус, и все эти письма Пенденнис прочитал с тем большим удовольствием, что Глаури, доктор-шотландец, завтракавший за соседним столом, не сводил с него глаз и ненавидел его за то, что он получает столько приглашений, а самого Глаури никто никогда не приглашает.
