Майор питал к своей невестке искреннее и почтительное расположение, утверждая, и вполне справедливо, что она — самая что ни на есть подлинная английская леди. И правда, миссис Пенденнис с ее спокойной красотой, врожденной добротой и кротостью и тем безыскусственным благородством, какое придает красивой женщине совершенная чистота и невинность помыслов, была вполне достойна похвал своего деверя. Думается, не национальным предрассудком вызвано мое убеждение, что чистокровная английская леди самое законченное из божьих созданий на земле. В ком еще вы найдете столько любезности и добродетели, столько нежности и веры, и при том столько утонченности и целомудрия? И, говоря о чистокровных леди, я не имею в виду графинь и герцогинь. Как ни высоко их положение, они могут быть попросту леди, и не более того. Но будем надеяться, что каждому, кто живет в этом мире, доведется насчитать в кругу своих знакомых несколько таких созданий: женщин, в ангельской природе коих есть нечто не только прекрасное, но и грозное; к чьим ногам самые неистовые и злобные из нас должны смиренно припадать, поклоняясь небесной чистоте, не допускающей греха ни в поступках, ни в мыслях.
Артуру Пенденнису выпало счастье иметь такую мать. В детские и отроческие годы она представлялась ему чуть ли не ангелом сверхъестественным существом, сотканным из мудрости, любви и красоты. Когда супруг возил ее в главный город графства на концерт или на бал по случаю выездной судебной сессии, он входил в собрание под руку с женой и оглядывал местную знать с таким видом, словно говорил: "Ну-ка, милорд, а вы можете мне показать такую женщину?" Иные провинциальные дамы втрое ее богаче приходили в бешенство, усматривая в ней какое-то нестерпимое совершенство. Мисс Пайбус уверяла, что она холодна и надменна; мисс Пирс — что она слишком много мнит о себе; миссис Уопшот, как супруга доктора богословия, пыталась утвердить свое превосходство над ней, всего лишь женою лекаря. А она тем временем продолжала существовать, оставляя без внимания равно и добрую и дурную молву. Она словно и не знала, какое восхищение и ненависть вызывает своим совершенством; но спокойно шла своей дорогой: молилась богу, любила мужа и сына, помогала ближним, исполняла свой долг.
Однако полной безупречности природа не терпит, даже и в женщине; она наделяет нас духовными изъянами подобно тому, как насылает на нас головную боль, недуги и смерть: без них наш мир остановился бы в своем движении, и более того — не могли бы проявиться некоторые из лучших человеческих качеств. Как боль выявляет или развивает стойкость и выдержку; трудности упорство; бедность — трудолюбие и находчивость; опасность — мужество; так и некоторые добродетели, в свой черед, порождают пороки. Короче говоря, миссис Пенденнис страдала тем самым пороком, который обнаружили в ней мисс Пайбус и мисс Пирс, а именно гордостью, предметом коей была, впрочем, не столько она сама, сколько ее близкие. О мистере Пенденнисе (весьма достойном человечке, но не лучше многих и многих других) она говорила с благоговением, точно он был папой Римским на престоле, а она — кардиналом с кадильницей, преклоняющим перед ним колена. Майора она почитала неким рыцарем без страха и упрека; а что касается до сына ее Артура, то его она просто боготворила, причем юный этот сорванец принимал ее обожание почти столь же спокойно, как статуя святого Петра в римском соборе принимает восторги верующих католиков, лобызающих носок ее ноги.
Такое идолопоклонство этой доброй, но заблуждающейся женщины явилось причиной многих несчастий для молодого человека, героя настоящей повести, а посему о нем и следовало упомянуть с самого начала.
Однокашники Артура Пенденниса по школе Серых монахов вспоминают, что мальчиком он особенно не выделялся ни как тупица, ни как грамотей. Он ни разу не раскрыл учебника, кроме как на уроках, но зато с жадностью поглощал все романы, пьесы и стихи, какие только мог раздобыть. Его ни разу не секли, но избегнул он этого только чудом. Когда были у него деньги, он щедро тратил их на сласти для себя и своих друзей; был случай, когда он за один день из десяти полученных им шиллингов спустил девять шиллингов и шесть пенсов. Когда денег у него не бывало, он жил в долг. Когда не у кого было взять в долг, обходился и так и не вешал носа. Известен случай, когда он, не сморгнув, дал себя избить, вступившись за товарища; но, получив пинка, пусть даже легкого, от друга, он ревел во весь голос. Драться он терпеть не мог с самых ранних лет, как, впрочем, не терпел и физику, и греческую грамматику, и прочее, что требовало напряжения его сил, и занимался всем этим только в случае крайней необходимости. Он почти никогда не лгал и никогда не обижал маленьких. Тем из учителей или старших мальчиков, которые были к нему добры, он платил по-детски горячей любовью. И хотя, когда он не знал Горация или не мог перевести кусок из греческой трагедии, почтенный директор уверял, что этот Пенденнис — позор для всей школы, что ему уготовано разорение в этой жизни и проклятие за гробом; что своим разнузданным поведением он доведет почтенного своего отца до нищеты, а мать — до бесславной могилы, и прочее тому подобное, — однако директор награждал такими комплиментами почти всех воспитанников своего заведения (из стен коего не вышло больше обычного числа грабителей и карманников), так что маленький Пен, вначале сильно смущенный и напуганный этими обвинениями, мало-помалу к ним привык; и в самом деле, он до сего дня не умертвил своих родителей и не совершил никаких иных преступлений, стоивших того, чтобы отправить его в каторгу или на виселицу.
Среди францисканцев, с которыми воспитывался Пенденнис, многие из старших еще задолго до окончания школы начинали вести себя как подобает мужчинам. Так, например, многие из них курили сигары, а некоторые уже привыкали напиваться допьяна. Один поссорился в театре с поручиком какого-то полка и дрался с ним на дуэли; другой даже держал в Ковент-Гарденской конюшне кабриолет с лошадью и в воскресные дни разъезжал по Хайд-парку, а рядом с ним сидел, скрестив руки, грум с гербами на пуговицах. Многие из старших были влюблены и по секрету показывали друг другу стихи, посвященные молодым девицам, или же письма и локоны, от молодых девиц полученные; но Пен, юноша скромный и застенчивый, до времени больше завидовал им, нежели подражал. Он еще не шел дальше теории — вся практика жизни была впереди. И к слову сказать, о вы, нежные матери и разумные отцы христианских семейств, поразительная это вещь — теория жизни в том виде как она преподается изустно в большой закрытой школе! Доведись вам услышать, о чем говорят между собой эти четырнадцатилетние мальчики, которые краснеют в присутствии чужих мамаш и сидят, как воды в рот набрав, в присутствии их дочерей, — тут уж краснеть пришлось бы женщинам. Еще не дожив до двенадцати лет, маленький Пен более чем достаточно просветился в некоторых вопросах… так же, сударыня, как и ваш прелестный сынок с розовыми щечками, что скоро приедет домой на каникулы. Я не хочу сказать, что мальчик погиб, или что от него отлетела невинность, принесенная им на землю от "бога, нашего начала", но только утверждаю, что вокруг него очень быстро смыкаются тени тюремных стен и мы сами по мере сил способствуем его совращению. Ну так вот, Пен только-только стал появляться на людях во фраке с фалдами, cauda virilis [3], и с нетерпением поглядывать в свое зеркальце, не пробиваются ли у него, как у более удачливых его товарищей, усы и борода; с дисканта, которым он до этого говорил и пел (а голосок у него был очень приятный, и в первые годы его часто заставляли, для услаждения старших мальчиков, исполнять "Родина, милая родина", "Мой паж", французские песенки, которым обучила его мать, и прочие вокальные произведения), он только-только съехал на глубокий бас, но временами, разнообразия ради, еще пускал петуха, чем очень смешил и учителей и учеников, — словом, ему было лет шестнадцать, когда он нежданно-негаданно оказался оторван от занятий науками.
Утренние уроки уже подходили к концу, и Пен до сих пор оставался незамеченным, как вдруг директор вызвал его переводить кусок из греческой трагедии. Пен не мог перевести ни единого слова, хотя маленький Тимминз, сидевший с ним рядом, изо всех сил ему подсказывал. Он сделал одну грубую ошибку, потом другую… и тут грозный директор обрушил на него свое негодование.
— Пенденнис, сэр, — сказал он, — лень ваша неисправима, а тупость беспримерна. Вы позорите свою школу, позорите свою семью и впоследствии, я в том не сомневаюсь, будете позором для своей родины. Если тот порок, сэр, что зовется матерью всех пороков, действительно таков, как о нем говорят нравоучители (а в справедливости их суждения я не сомневаюсь нисколько), то для какого же неимоверного количества грехов и преступлений вы, несчастный юноша, ныне засеваете почву! Жалкий нерадивец! Мальчик, который в шестнадцать лет переводит словом "и" вместо слова "но", повинен не только в невежестве, легкомыслии и глупости неизреченной, но и в грехе, в страшном грехе сыновней неблагодарности, о коем я не могу и помыслить без трепета. Мальчик, который не учит греческой грамматики, обманывает отца, тратящего деньги на его образование. Мальчик, который обманывает своего отца, способен и ограбить, и совершить подлог. Человек, совершивший подлог, расплачивается за свое преступление на виселице. И не к нему я испытываю жалость (ибо кара его будет заслуженной), но к сломленным горем родителям его, кои безвременно сойдут под могильные своды, или, буде они останутся живы, познают на старости лет скорбь и бесчестие. Продолжайте, сэр, но помните, что первая же ошибка подвергнет вас наказанию розгами. Кто там смеется? — крикнул директор. — Какой злонамеренный мальчик посмел засмеяться?
